Телема и христианство

[.Metaxas.]

для меня это модусы одной сущности, если что...

"Модусы"? Я бы Вам возразил. Да к теме это не относится. И желания нет об этом дискутировать, ни у меня. ни у Вас. Модусы ли, эманции ли - разница невелика.

[Maurerfreude]

А по мне, mon cher, и те, и другие смотрятся глупо. Каждый раз, когда Вас занесет в церковь, в ложу, или в какой-нибудь "храм", встряхнитесь, как под градусом перед полицейским, и спросите себя: где я? что я тут делаю?

Напомнило:

Я должен бы быть в покое. Я ведь понял. Ведь говорил же кто-то из этих, что спасение наступает, когда достигнуто полное понимание?

Я все понял. И я должен бы быть в покое. Кто говорил, что покой рождается из созерцания порядка, из порядка познанного, давшего радость, реализованного без остатка, что это радость, триумф, прекращение усилия? Все мне ясно, проадрачио, и око почиет на всем и на каждой части, и видит, как части споспешествуют целому, и проимцавт сердцевину, где течет лимфа, где дыхание, где корень всех «почему»

Я должен бы быть изнурен покоем. Из окна кабинета дядюшки Карло я смотрю на холмы и на край лунного диска, начинающего восход. Толстая спина Брикко, более нежные хребты других гор, служащих ему фоном, рассказывают историю медленных сонливых ворочаний матери земли, которая, позевывая и потягиваясь, лепила слоеные пироги «синеющих планов в угрюмом сиянии сотни вулканов», этим стишкам Дзанеллы обучают в школе. Никакого глубинного управления подземными токами. Земля периодически пробуждалась от спячки и замещала одну поверхность другой. Где прежде щипали травку трилобиты, диаманты. Где прежде почковались диаманты, лозы. Это логика морены, лавины, провала. Смещения одного камушка довольно, случайности, чтобы камень покатился ниже, оставил по себе пустоту (отсюда разговор о horror vacui!), другой спешит заполнить пустое место, третий летит за ним. Все на поверхности. Поверхности на поверхности на поверхности. Мудрость Земли. Мудрость Лии. Пропасть засасывание плоскости. Как можно обожать засасывание?

Но почему-то от понимания покой ко мне не приходит. За что любить Фатум, если он убивает тебя так же, как Провидение или Заговор Архонтов? Может быть, я все еще не до конца все понял, мне не хватает связывающего звена, интервала.

Где я читал, что в заключительное мгновенье, когда жизнь, поверхность на поверхности, напитывается опытом, тебе все становится известно, и тайна и власть и слава, и зачем ты рожден, и почему умираешь, и как все могло бы произойти совершенно иначе? Ты умудрен. Но высшая мудрость, в это мгновение, состоит в том, чтобы знать, что ты узнаешь все на свете слишком поздно. Все становится понятно тогда, когда нечего понимать.

Я сейчас знаю, каковы Законы Царства, бедного, отчаявшегося, расхристанного Мальхута, куда укрылась Мудрость, пробираючись ощупью, чтобы отыскать свою утраченную ясность. Истина Мальхута, единственная истина, сияющая в ночи сефирот, это та Мудрость, которая нагой открывается в Мальхуте, и открывает, что ее тайна состоит в том, чтобы не бывать, если только не на мгновенье, и вдобавок не на последнее. Потом за тобой начнут Другие.

А с Другими и одержимцы, будут искать бездну, где укрывается тайна, которая есть их безумие.

Между отрогами Брикко тянутся сотни борозд, сотни виноградных лоз. Я их знаю, я помню множество подобных им в мои времена. Ни одна доктрина нумерологии не доказала, карабкаются ли лозы вверх или слезают вниз. Между бороздами, но только нужно ходить там босыми ногами, чуть замозолевшею стопою, по привычке с самых малых лет, встречаются персиковые деревья. Эти желтые персики, которые растут только между лозами, трескаются при нажатии пальцем, и косточка сама вылетает со скрипеньем, чистейшая, как после химической обработки, не считая толстеньких белых червячков мяса, держащихся на каком-то атоме. Ты можешь есть эти плоды, почти что не ощущая бархатистости кожи, от которой обычно пронизывает дрожь от языка до самого паха. Некогда здесь паслись динозавры. Потом принадлежащая им поверхность была накрыта другой поверхностью. И все же, как Бельбо в минуту, когда он трубил перед строем, я, вкусываясь в такой персик, понимал все Царство и съединялся с Оным. Все что впоследствии, одна хитроумность. Изобретай, изобретай План, Казобон. Этот план изобретает кто попало, чтобы объяснить динозавров и персики.

Я понял. И уверенность в том, что понимать было нечего, должна по идее гарантировать мой покой и мой триумф. Однако я тут, понявший все на свете, а Они за мной гонятся, полагая, что я обладаю откровением, которого они глухо вожделеют. Недостаточно понять, если другие понять отказываются и продолжают выведывать. Они меня ищут, наверное, они обнаружили мои следы в Париже, знают, что я в этом доме, до сих пор хотят карту. И когда я скажу им, что никакой карты нет, они ее хотеть не перестанут. Что и говорить, прав был Бельбо, иди к чертовой матери, идиот несчастный, что ты хочешь, укокошить меня? И все тут? Ну давай, но что карты-то нет, от меня ты не узнаешь, каждый должен дойти своим умом до определенных вещей.

Очень больно мне думать, что я не увижу Лию и ребенка, мое Оно, моего Джулио, мой Философский камень. Но камни умеют жить без нас. Может быть, он как раз сейчас переживает свой Случай. Он нашел мячик, муравья, травинку, и увидел в том, что нашел, бездну, а в бездне рай. Он тоже узнает это слишком поздно. Это хорошо, это правильно. Пусть он проживает вот так, один, день своей жизни. Дьявол. До чего же больно. Ну ладно, как только умру, я о нем забуду.

Ночь глубока, я вылетел из Парижа сегодня утром, я оставил слишком много следов. Они уже успели догадаться, где я укрываюсь. Скоро они будут здесь. Хотел бы я успеть записать все то, что я передумал от сегодняшнего обеда до сейчас. Но Они прочитают и выведут из написанного очередную мрачную теорию и употребят очередную вечность на старания расшифровать тайный посыл, который я якобы спрятал в рассказ своей истории. Этому невозможно верить, скажут они, этот человек рассказывает только о том, как он нас дурачил. Нет, возможно, он сам того не понимает, но Тайное посылает нам шифровки через его злостную беспамятность.

Написал я или нет, неважно. Они все равно будут искать второй смысл, даже в моем молчании. Так уж они сделаны. Они слепы к Откровению. Мальхут есть Мальхут и все тут. Но попробуйте это им объяснить. У них нет веры.

Так уж лучше оставаться здесь, ждать, любоваться холмами. Они очень красивые.

У. Эко, "Маятник Фуко"

[.Metaxas.]

Где я читал, что в заключительное мгновенье, когда жизнь, поверхность на поверхности, напитывается опытом, тебе все становится известно, и тайна и власть и слава, и зачем ты рожден, и почему умираешь, и как все могло бы произойти совершенно иначе? Ты умудрен. Но высшая мудрость, в это мгновение, состоит в том, чтобы знать, что ты узнаешь все на свете слишком поздно. Все становится понятно тогда, когда нечего понимать.

Это ПОЧТИ то, что я хочу сказать каждый раз, когда говорю, а не поддерживаю чей-то разговор, или не прошу официанта принести еще чашку кофе и счет. Но если задуматься о том, что бы я хотел сказать не найти ничего лучше этого:

Не могу сказать, чтобы мне отлегло, что я доволен, -- наоборот, меня это придавило. Но зато я достиг цели, я знаю то, что хотел узнать, я понял все, что со мной происходит, начиная с января. Тошнота не прошла и вряд ли скоро пройдет, но я уже не страдаю ею -- это не болезнь, не мимолетный приступ, это я сам.

Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность. Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня. И вдруг меня осенило.

У меня перехватило дух. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит "существовать". Я был как все остальные люди, как те, что прогуливаются по берегу моря в своих весенних одеждах. Я, как они, говорил: "Море -- зеленое, а белая точка вверху -- это чайка", но я не чувствовал, что все это существует, что чайка -- это "существующая чайка". Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас, оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем, пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в ней было всего одно слово -- "существовать". Или я мыслил... как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я говорил себе: "Море принадлежит к группе предметов зеленого цвета, или зеленый цвет -- одна из характеристик моря". Даже когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они существуют, -- они представали передо мной как некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Но все это происходило на поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе -- вот оно, все стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки -- все исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы -- голые бесстыдной и жуткой наготой.

Я боялся пошевельнуться, но, и не двигаясь, я видел позади деревьев синие колонны, и люстру музыкального павильона, и среди зарослей лавра -- Велледу. Все эти предметы... как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно, более сдержанно. Каштан мозолил мне глаза. Зеленая ржавчина покрывала его до середины ствола; черная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу. Негромкое журчанье воды в фонтане Маскере вливалось мне в уши и, угнездившись в них, заполняло их вздохами; ноздри забивал гнилостный зеленый запах. Все тихо уступало, поддавалось существованию -- так усталые женщины отдаются смеху, размягченным голосом приговаривая: "Хорошо посмеяться". Вещи выставляли себя напоказ друг другу, поверяя друг другу, гнусность своего существования. Я понял, что середины между небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь, ты должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до непристойности. Есть другой мир -- в нем сохраняют свои чистые строгие линии круги и мелодии. Но существовать -- значит поддаваться. Деревья, синие ночные столбы, радостный хрип фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, -- в этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то комическое... Комическое... нет, до этого дело не дошло; то, что существует, смешным быть не может; но было в этом какое-то расплывчатое, почти неуловимое сходство с водевильной ситуацией. Мы являли собой уйму существований, которые сами себе мешали, сами себя стесняли; как у одних, так и у других не было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий, смущаясь, с безотчетным беспокойством ощущал себя лишним по отношению" другим. ЛИШНИЙ -- вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решеткой, камнями. Тщетно пытался я СОСЧИТАТЬ каштаны, СООТНЕСТИ ИХ В ПРОСТРАНСТВЕ с Велледой, сравнить их высоту с высотой платанов -- каждый из них уклонялся от связей, какие я пытался им навязать, отъединялся и выплескивался из собственных границ. Я чувствовал всю условность связей (размеры, количества, направления), которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение человеческого мира, -- они теперь отторгались вещами. Каштан впереди меня, чуть левее, -- ЛИШНИЙ. Велледа -- ЛИШНЯЯ...

И Я САМ -- вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, -- Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. К счастью, я этого не чувствовал, скорее я понимал это умом, но мне было не по себе, потому что я боялся это почувствовать (я и сейчас этого боюсь, боюсь, как бы это не подкралось ко мне сзади, со стороны затылка, не вздыбило меня взметнувшейся глубинной волной). Я смутно думал о том, что надо бы покончить счеты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из этих никчемных существований. Но смерть моя тоже была бы лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная плоть была бы лишней в земле, которая ее приняла бы, и наконец мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, все равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.

Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность совсем недавно в парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне было ник чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность -- это была не мысль, родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа -- не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо сформулировать, я понял тогда, что нашел ключ к Существованию, ключ к моей Тошноте, к моей собственной жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится к этой основополагающей абсурдности. Абсурдность -- еще одно слово, а со словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только относительно -- по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное -- абсолютное, или абсурд. Вот хотя бы этот корень -- в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы абсурден. О, как мне выразить это словах? Абсурден по отношению к камням, к пучкам желтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к небу, к зеленым скамейкам. Неумолимо абсурден; даже глубокий, тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой, я знал не все -- я не видел, как прорастало семя, как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно бессмысленно: мир объяснений и разумных доводов и мир существования -- два разных мира. Круг не абсурден, его легко можно объяснить, вращая отрезок прямой вокруг одного из его концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, наоборот, существовал именно постольку, поскольку я не мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне свое существование. Тщетно я повторял: "Это корень" -- слова больше не действовали. Я понимал, что от функции корня -- вдыхающего насоса -- невозможно перебросить мостик к этому, к этой жесткой и плотной тюленьей коже, к ее маслянистому, мозолистому, упрямому облику. Функция ничего не объясняла -- она позволяла понять в общих чертах, что такое корень, но не ДАННЫЙ корень. Этот корень, с его цветом, формой, застывшим движением, не поддавался никакому объяснению, был... уровнем ниже его. Каждое из ее свойств как бы отчасти утрачивалось им, вытекало наружу и, наполовину отвердев, становилось почти вещью, но в самом корне каждое из них было ЛИШНИМ, и теперь уже мне казалось, что и весь ствол извергает себя из самого себя, отрицает себя, теряется в странном избытке. Я поскоблил каблуком черный коготь: мне хотелось слегка его ободрать. Просто так, из вызова, чтобы на дубленой коже появилась абсурдная розоватость ссадины, чтобы ПОИГРАТЬ с абсурдностью мира. Но, убрав ногу, я увидел, что кора осталась черной.

Черной? Я почувствовал, как слово выдыхается, как оно стремительно теряет смысл. Черный? Корень НЕ был черным, не чернота была на этом куске дерева, на нем было... было что-то другое. Черное, так же как круг, не существовало.

[.Metaxas.]

Я посмотрел на корень: был ли он больше чем черным или почти черным? Но я тут же перестал задавать себе подобные вопросы -- я почувствовал, что вступаю в область познания. А я уже и прежде пытался вот так же неуемно прощупывать не поддающиеся наименованию предметы, уже делал попытку -- но тщетно -- мыслить О НИХ, и уже успел почувствовать, как их свойства, холодные, безжизненные, не даются в руки, проскальзывают между пальцами. Вот, например, в тот вечер, в "Приюте путейцев", подтяжки Адольфа. Они НЕ БЫЛИ фиолетовыми. Передо мной вновь встали два не поддающихся определению пятна на рубашке. И камень, пресловутый камень, с которого и началась вся эта история: он не был... я уже не помнил в точности, каким он отказывался быть. Но я не забыл его пассивного сопротивления. Или рука Самоучки; как-то в библиотеке я взял ее и пожал, а потом у меня возникло ощущение, что это как бы не совсем рука. Я подумал тогда о жирном белом червяке, но это был и не червяк. И двусмысленная прозрачность пивной кружки в кафе "Мабли". Двусмысленные -- вот какими были все эти звуки, запахи, вкусы. Случалось, они порскнут у тебя под носом, словно выгнанный из норы заяц, ты не обращаешь на них особенного внимания, и они кажутся простыми, надежными, и можно думать, что в мире и впрямь бывает настоящий синий, настоящий белый цвет, настоящий запах миндаля или фиалки. Но стоит на секунду их удержать, как чувство уверенности и удобства сменяется чудовищной тревогой: краски, вкусы, запахи никогда не бывают настоящими, они не бывают собой, и только собой. Простейшее, неразлагаемое свойство в самом себе, в своей сердцевине, избыточно по отношению к самому себе. Вот, например, это черное возле моей ноги, казалось, что это не черный цвет, а скорее смутное усилие кого-то, кто никогда не видел черного, вообразить черное и кто, не сумев вовремя удержаться, вообразил какое-то сомнительное существо, за пределами цвета. Это ПОХОДИЛО на цвет, но также... на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот --да и на другие вещи, например на запах, это переплавлялось в запах влажной земли, теплого и влажного дерева, в черный запах, как лаком покрывавший это волокнистое дерево, в сладковатый вкус жеванного волокна. Я не мог сказать, что просто ВИЖУ это черное: зрение -- абстрактная выдумка, очищенная, упрощенная идея, идея, созданная человеком. Эта чернота, эта аморфная вялая явь, переполняла собой зрение, обоняние и вкус. Но изобилие оборачивалось мешаниной и в итоге превращалось в ничто, потому что было лишним.

Удивительная минута. Неподвижный, застывший, я погрузился в зловещий экстаз. Но в самый разгар экстаза возникло нечто новое: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать свое открытие. Но думаю, что отныне мне будет нетрудно облечь его в слова. Суть его -- случайность. Я хочу сказать, что -- по определению -- существование не является необходимостью. Существовать -- это значит БЫТЬ ЗДЕСЬ, только и всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно НАТКНУТЬСЯ, но в них нет ЗАКОНОМЕРНОСТИ. Полагаю, некоторые люди это поняли. Но они попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность -- это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная беспричинность. Беспричинно все -- этот парк, этот город и я сам. Когда это до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет, как было в тот вечер в "Приюте путейцев", -- вот что такое Тошнота, вот что Подонки с Зеленого Холма и им подобные пытаются скрыть с помощью своей идеи права. Жалкая ложь -- ни у кого никакого права нет; существование этих людей так же беспричин но, как и существование всех остальных, им не удается перестать чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они ЛИШНИЕ, то есть бесформенные, расплывчатые, унылые.

Как долго длилось это наваждение? Я БЫЛ корнем каштана. Или, вернее, я весь целиком был сознанием его существования. Пока еще отдельным от него -- поскольку я это сознавал -- и, однако, опрокинутым в него, был им, и только им. Зыбкое сознание, которое, однако, всей своей ненадежной тяжестью налегало на этот кусок инертного дерева. Время остановилось маленькой черной лужицей у моих ног, ПОСЛЕ этого мгновения ничто уже не могло случиться. Я хотел избавиться от этой жестокой услады, но даже представить себе не мог, что это возможно; я был внутри: черный комель НЕ ПРОХОДИЛ, он оставался где был, он застрял в моих глазах, как поперек горла застревает слишком большой кусок. Я не мог ни принять его, ни отвергнуть. Ценой каких усилий удалось мне поднять глаза вверх? Да и поднял ли я их? Пожалуй, скорее на какое-то мгновение я самоуничтожился. И когда мгновение спустя возродился вновь, голова моя была уже откинута назад и глаза устремлены вверх. В самом деле, я не помню этого перехода. Но мне вдруг стало невозможно мыслить существованием корня. Существование пропало, тщетно я повторял себе: корень существует, он все еще здесь, под скамейкой, у моей правой ноги, -- это были пустые слова. Существование -- это не то, о чем можно размышлять со стороны: нужно, чтобы оно вдруг нахлынуло, навалилось на тебя, всей тяжестью легло тебе на сердце, как громадный недвижный зверь, -- или же ничего этого просто-напросто нет.

Ничего этого больше не было, взгляд мой опустел, я был счастлив, что освободился. А потом внезапно перед глазами у меня вдруг что-то стало шевелиться и замелькали легкие, неопределенные движения -- это ветер потряс верхушку дерева.

Я, пожалуй, даже обрадовался, когда что-то зашевелилось у меня перед глазами, можно было отдохнуть от множества неподвижных существований, которые уставились на меня застывшим взглядом. Наблюдая, как покачиваются ветки, я говорил себе: движение всегда существует не вполне, оно -- переходная ступень, посредник между двумя существованиями, разреженное время. Я приготовился увидеть, как движение возникает из небытия, как мало-помалу зреет и расцветает -- наконец-то мне удастся подсмотреть, как существование рождается на свет.

Но не понадобилось и трех секунд, чтобы все мои надежды рухнули. На колеблющихся ветках, слепо шаривших вокруг, я не мог уловить "переход" к существованию. Сама идея перехода тоже придумана людьми. Слишком определенная идея. Все эти крошечные подрагивания были отделены друг от друга, выступали сами по себе. Они со всех сторон кишели на ветках и сучьях. Они вихрились вокруг этих высохших рук, обволакивая их крохотными ураганами.

Само собой, движение было чем-то иным, нежели дерево. И все равно это был абсолют. Вещь. Все, на что натыкался мой взгляд, было заполнено. На концах веток роились существования, они непрерывно обновлялись, но они не рождались никогда. Существующий ветер гигантской мухой садился на дерево, и дерево трепетало. Но трепет не был нарождающимся свойством, переходом от возможности к действию; это была вещь, вещь-трепетание растекалась по дереву, завладевала им, сотрясала его и вдруг покидала, уносясь прочь, чтобы крутиться вокруг самой себя. Все было полным-полно, все было действием, разреженного времени не было, все, даже самое незаметное содроганье, состояло из существования. И все существующее, что мельтешило вокруг дерева, не являлось ниоткуда и не исчезло никуда. Вдруг оказывалось, что оно существует, и потом вдруг что уже -- нет. Существование лишено памяти: от ушедших оно не сохраняет ничего -- даже воспоминания. Существование всюду до бесконечности излишне, излишне всегда и всюду. Существование всегда ограничено только существованием. Я привалился к скамье, оглушенный, раздавленный избытком не имеющих начала существ: все вокруг распускалось, расцветало, в ушах звенело от существований, сама моя плоть трепетала и приоткрывалась, отдаваясь вселенскому почкованию, это было омерзительно. "Но к чему, -- подумал я, -- к чему столько существований, если все похожи друг на друга?" Зачем столько одинаковых деревьев? Столько потерпевших неудачу существований, которые упорно возобновляются и снова терпят неудачи, напоминая неловкие усилия насекомого, опрокинувшегося на спину. (Я и сам одно из таких усилий.) Это изобилие вовсе не казалось щедростью -- наоборот. Оно было хмурым, хилым, тяготившим самое себя. Деревья, громоздкие, неуклюжие тела... Я рассмеялся, вспомнив вдруг, как в книгах описывают великолепную весну, когда все лопается, взрывается и буйно расцветает. Нашлись дураки, которые толкуют о воле к власти, о борьбе за жизнь. Неужто они никогда не смотрели на животное или на дерево? Вот этот платан с пятнами проплешин, вот этот полусгнивший дуб -- и меня хотят уверить, что это молодые, рвущиеся к небу силы? Или этот корень? Очевидно, мне должно представить его себе как алчный коготь, раздирающий землю, чтобы вырвать у нее пищу?

[.Metaxas.]

Нет, я не могу смотреть на вещи такими глазами. Дряблость, слабость -- да. Деревья зыбились. И это значило, что они рвутся к небу? Скорее уж они никли; с минуты на минуту я ждал, что стволы их сморщатся, как усталый фаллос, что они съежатся и мягкой, черной, складчатой грудой рухнут на землю. ОНИ НЕ ХОТЕЛИ СУЩЕСТВОВАТЬ, но не могли не существовать -- вот в чем загвоздка. И они потихоньку, без малейшего пыла, варили себе свои крохотные варева: сок медленно, нехотя поднимался по сосудам, а корни медленно уходили в землю. Но каждую минуту казалось, что сейчас они плюнут на все и сгинут.

Усталые, старые, они продолжали свое нерадивое существование, потому что у них не хватало сил умереть, потому что смерть могла их настигнуть только извне: только музыкальные мелодии гордо несут в себе, как внутреннюю необходимость, свою собственную смерть: но они ведь не существуют. А все сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает случайно. Я откинулся назад и закрыл глаза. Но всполошившиеся образы тотчас ринулись вперед, заняв существованием все пространство под моими сомкнутыми веками: существованием заполнено все, и человеку от него никуда не деться.

Странные образы. Они представляли уйму разных вещей. Но не подлинных вещей, а их подобий. Деревянные предметы походили на стулья, на деревянные башмаки, а другие предметы были похожи на растения. И еще два лица: той пары, которая однажды в воскресенье обедала рядом со мной в пивной "Везелиз". Жирные, жаркие, чувственные, несуразные, с красными ушами. Я видел плечи и шею женщины. Существование в его наготе. Эти двое -- пришедшая мысль вдруг внушила мне ужас, -- эти двое продолжали существовать где-то в Бувиле; где-то -- среди каких запахов? -- эта мягкая грудь продолжала тереться о прохладную ткань, уютно располагаться в кружевах, и женщина продолжала чувствовать, что ее грудь существует в ее корсаже, и думать: "Мои сиси, мои наливные яблочки", и загадочно улыбаться, прислушиваясь к тому, как набухают ее груди, от которых ей было щекотно, и тут я вскрикнул и обнаружил, что глаза у меня открыты.

Неужели мне привиделась эта чудовищная явь? Она была здесь в парке, она растеклась по нему, оседала на деревьях, вязкая, липкая, густая, как варенье. Неужели же я вместе со всем парком тоже был внутри нее? Я испугался, но в особенности обозлился, это было так глупо, так нелепо, я ненавидел этот гнусный мармелад. Но он был, он был! Он поднимался до самого неба, он распространялся вширь, он заполнял все своей студенистой расслабленностью, я видел его бездонные глубины, они уходили далеко за пределы сада, за пределы домов Бувиля, я был уже не в Бувиле, да и нигде в другом месте, я парил. Я ничуть не удивился, я понимал, что это Мир, мир, который предстал передо мной во всей своей наготе, и я задыхался от ярости при виде этого громадного абсурдного существа. Нельзя было даже задаться вопросом, откуда все это берется и как все-таки получается, что существует какой-то мир, а не ничто. Вопрос не имел никакого смысла, мир был явлен всюду -- впереди, позади. И до него ничего не было. Ничего. Не было такого мгновения, когда он не существовал. Вот это-то меня и раздражало: ведь ясное дело -- не было НИКАКОГО смысла в том, что эта текучая личинка существует.

Но не существовать ОНА НЕ МОГЛА. Это было непредставимо: чтобы вообразить небытие, надо уже оказаться здесь, в гуще этого мира, живым, с открытыми глазами; небытие -- это была всего лишь мысль в моей голове, мысль, существующая и парящая в этой огромности: небытие не могло ПРЕДШЕСТВОВАТЬ существованию, оно было таким же существованием, как и все прочее, и появилось позднее многого другого. "Какая гнусность! Какая гнусность!" -- закричал я и встряхнулся, стараясь освободиться от этой липучей гнусности, но справиться с ней было нелегко, ее было слишком много, тонны и тонны существований, без конца и края, и я задыхался в глубине этой неохватной тоски. И вдруг парк опустел, словно все провалилось в какую-то бездонную дыру, мир исчез так же, как появился, а может, я проснулся -- так или иначе, я его больше не видел; вокруг меня была только желтая земля, из которой во все стороны торчали мертвые, сухие ветви.

Я встал, я пошел к выходу. Дойдя до калитки, я бросил взгляд назад. И тут парк улыбнулся мне. Опершись на решетку ограды, я долго смотрел на него. Улыбка деревьев, зарослей лавра ДОЛЖНА ЖЕ БЫЛА ЧТО-ТО ОЗНАЧАТЬ; так вот она, истинная тайна существования. Я вспомнил, как однажды в воскресенье, недели три тому назад, я уже подметил, что вещи выглядят словно бы сообщники. Чьи сообщники -- мои? Я с тоской чувствовал, что мне не по силам это понять. Не по силам. И все же это было тут, это ждало, это напоминало взгляд. Оно было там, на стволе этого каштана... это был САМ каштан. Вещи были похожи на мысли, которые замерли на полдороге, которые забыли сами себя, забыли, что они думали, да так и повисли между небом и землей, вместе со странным крохотным смыслом, который не могут в себя вместить. Этот крохотный смысл меня раздражал -- я НЕ МОГ его понять и не понял бы, проторчи я хоть сто семь лет возле этой ограды; я узнал о существовании все, что мог узнать. Я ушел, я вернулся в отель и сделал вот эту запись.

Жан-Поль Сартр - Тошнота

[Maurerfreude]

"Модусы"? Я бы Вам возразил. Да к теме это не относится. И желания нет об этом дискутировать, ни у меня. ни у Вас. Модусы ли, эманции ли - разница невелика.

АГА! Значит, на содержательную часть Вы не возражаете. =)

А вообще некоторые "истово верующие" забавляют. Особенно их уверенность в том, что Библия упала с неба, будучи там предвечно и неизменно записанной на алмазных скрижалях золотыми буковками. В Синодальном Переводе РБО, разумеется, а как же еще?

Не знаю, оставил ли их Христос, но разум их оставил точно.

Кстати, а вот что Вы предлагаете в этой ситуации? Бунт против богов? А ведь совсем недавно Вы пели гимны Вотану и вдруг...

PS: я же во всей этой истории предпочитаю созерцательную позицию.

[.Metaxas.]

А ведь совсем недавно Вы пели гимны Вотану

"Гимн Вотану", как и все остальные "гимны", имеет для меня "инструментальное" значение.

я же во всей этой истории предпочитаю созерцательную позицию.

А я - созерцание в действии и действие в созерцании.

[Maurerfreude]

"Гимн Вотану", как и все остальные "гимны", имеет для меня "инструментальное" значение.
А я - созерцание в действии и действие в созерцании.

Ну не верю я в Гитлера как великого мага, уж извините. Тем более, во всякие, там, "гимны Вотану". Гудрик Кларк рисует образ Гитлера-материалиста-- рассчетливого и хладнокровного преступника, использующего идеологии и философии только по мере полезности таковых для его криминального мероприятия.

Ну не вижу я там никакой мистики -- вообще и никак. Только уголовщину и попытку обставить таковую какими-то высокохудожественными декорациями.

Но убийца в одежде от Hugo Boss всё равно останется убийцей.
А вор в одежде от Hugo Boss всё равно останется вором.
А грабитель в одежде от Hugo Boss всё равно останется грабителем.

Тут метод Иакова де Раваниса не оставляет теоретическим построениям ведомства "доктора" Геббельса вообще никаких шансов: преступники-- юридический факт.

[.Metaxas.]

Ну не вижу я там никакой мистики

Но Вы же не можете отрицать ОЧЕВИДНЫЕ вещи, к тому же, хорошо Вам известные, по тому же Гудрику-Кларку. Извините, что цитирую самого себя, но не хочется по второму кругу излагать одни и те же факты. Тем более, что я неоднократно об этом говорил во многих темах.

Черный Орден, возглавлявшийся девятью старейшинами, в число которых входил и Гитлер, хоть и не занимал в этой девятке верховной роли, ставил своей целью теургическое воссоздание гиперборейской расы богов. В центре учения Ордена стояло Черное Солнце, впервые упомянутое в труде Елены Блаватской "Тайная Доктрина". Это - незримый центр вселенной, который гностики называли "творческим светом". В дальнейшем это учение было развито одним из основновоположников нацистской идеологии Гвидо фон Листом, а уже в годы Рейха эту идею развивали крупнейшие теоретики национал-социализма, такие, как Карл Виллигут, Эмиль Рюдегер и Рудольф Мун. Эмблема Черного Солнца украшала центральный зал замка Вевельсбург, оккультного центра СС, где проходили посвятительные практики Черного Ордена.

Вы можете называть Гитлера "уголовником" и иронизировать над обезьянкой Геббельсом, но ведь не они создавали идеологию Рейха. Да, нацистские фабрики смерти - это бесчеловечно. А с чего бы сверхчеловеческим сущностям, которым предназначались эти жертвы, быть "человечными"? Мы очень сострадательны с быками и свиньями на бойнях? Мы ими питаемся, и как раз в этом наша человечность. Определенные сущности питаются нами, как те же быки питаются травой. И так по иерархии идет перераспределение энергии.

Если бы Вы были полным материалистом, я бы Вам не возражал. Но Вы же сами утверждаете, что признаете наличие некоей "одной сущности", и ее "модусов". И нацистская мистика - хорошо задокументированный факт. Так причем тут "уголовщина" и "декорации"? Даже Сталин и его клика не были просто "уголовщиной". Хотя там внешне и обошлось без мистики. Но и там было детально разработанное учение, основанное на идеях Гегеля, т. е. очень даже религиозное и оккультное в своей сердцевине. А ведь можно и их представисть - и представляют! - просто "уголовниками". Я думаю, что такой тривиальный взгляд на историю не приводит к лучшему пониманию.

Хотя вообще все можно огрубить до пародии. Иногда мне кажется, что свой взгляд на историю я позаимствовал из фильма "Чужой против Хищника"...

[Томас]

Да, нацистские фабрики смерти - это бесчеловечно. А с чего бы сверхчеловеческим сущностям, которым предназначались эти жертвы, быть "человечными"?

Ну, хотя бы с того, что для "сверхчеловеческих сущностей" "быть бесчеловечными" - это рубить сук, на котором сидишь. Да и жрецам не поздоровится, топор Парашурамы найдёт себе занятие, будьте уверены.

Мы очень сострадательны с быками и свиньями на бойнях? Мы ими питаемся, и как раз в этом наша человечность. Определенные сущности питаются нами, как те же быки питаются травой. И так по иерархии идет перераспределение энергии.

Вы, видимо, в этой картине мира, отводите себе роль жреца-"мясника". Но эту ласку нужно заслужить. Говорят, что самая главная бесчеловечная сверхсущность входит в человека через девять врат. Вы готовы открыть свои "девятые врата"? Или они уже открыты?

[Maurerfreude]

Но Вы же не можете отрицать ОЧЕВИДНЫЕ вещи,

Извините, но не вижу я в арисофии Геббельса ничего более серьезного, чем лингвистические экзерсисы Задорнова и Трехлебова в современной России или бред Асова с Фоменко и Носовским пополам.

Ну или еще с Рухнамой можно сравнить-- те же горы, только в профиль.

Вы можете называть Гитлера "уголовником"

Мало того, еще и трусом, позорно бежавшим от ответственности.

и иронизировать над обезьянкой Геббельсом, но ведь не они создавали идеологию Рейха.

Ну, в принципе, они и создавали-с. В составе организованной преступной группы, т.с.

Да, нацистские фабрики смерти - это бесчеловечно. А с чего бы сверхчеловеческим сущностям, которым предназначались эти жертвы, быть "человечными"?

У этих "сущностей" были вполне конкретные человеческие лица, банковские счета и юридические адреса. И вполне конкретные финансовые мотивы. Т.е., речь идет о грабеже, разбое, работорговле, воровстве и вымогательстве в государственных масштабах. И никакой "мистики" тут нет.

Если бы Вы были полным материалистом, я бы Вам не возражал. Но Вы же сами утверждаете, что признаете наличие некоей "одной сущности", и ее "модусов".

Но я не умножаю сущности без надобности. В случае с нацистами никакого оккультизма не вижу. Политику разбоя, грабежа и воровства вижу. А мистику-- уж увольте.

А ведь можно и их представисть - и представляют! - просто "уголовниками". Я думаю, что такой тривиальный взгляд на историю не приводит к лучшему пониманию.

Ну почему же "просто" уголовниками? Частота и степень жестокости совершения ими преступлений оказались настолько большими, что стали самостоятельными составообразующими признаками преступления. :-/

Проблема тут не простая, а очень простая: Германия была в кризисе и Гитлер надавал предвыборных обещаний. Чтобы их выполнить, он пошел на грабеж и разбой как граждан Германии, так и сопредельных государств.

[.Metaxas.]

Германия была в кризисе и Гитлер надавал предвыборных обещаний. Чтобы их выполнить, он пошел на грабеж и разбой как граждан Германии, так и сопредельных государств.

Все это, сударь, я уже вполне усвоил из Ваших предыдущих сообщений в различных темах, где только всплывала тема оккультных корней нацизма. Но я все же не пойму, как Вы видите роль ариософии в идеологии, целях и политике Третьего Рейха. Напомню, что Анненербе являлась частью СС и проходила на Нюрнбергском процессе чуть ли не в качестве главного обвиняемого во всех преступлениях гитлеровского режима. Также, Вы четко и определенно высказываетесь о Гитлере и Геббельсе, но обходите молчанием, на мой взгляд, ключевую фигуру Рейха, рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера...

И потом, что значит "надавал предвыборных обещаний"? Приходу Гитлера предшествовала целое течение в политической и духовной жизни Германии и Австрии, восходящее еще к романтикам Шлегелям и фон Клайсту, которое окончательно сформировалось к началу прошлого века в работах Гвидо фон Листа под именем арманизма. Прибавьте также Ordo Novi Templi (ONT) и Ланца фон Лебенфельса, чьей "Остарой" зачитывался юный Шикльгрубер, а также Германа Вирта, Карла Хаусхофера, Фридриха Хильшера и идеологию Völkisch. Нацизм с самого начала не был просто политическим движением. Игнорируя этот факт, Вы точно так же мистифицируете природу нацизма, как это делала советская и англо-американская пропаганда, каждая из которых злонамеренно ставила знак равенства между нацизмом и фашизмом, подменяя одно понятие другим.

[Томас]

Нацизм с самого начала не был просто политическим движением.

И это было ключевой ошибкой (или злым умыслом) нацизма. Стратегически, в политике ВСЕГДА выигрывают прагматики, которые все эти оккультизмы-мистицизмы рассматривают как высеры всякого рода маргинальных и безответственных персонажей (как правило с психическими отклонениями и перверсиями), которых нужно "подбрасывать" своим противникам. С целью разложения последних. В 20 веке "темный маг" во главе европейского государства - это стопудово прогнозируемый фейл.
Иными словами, в данной дискуссии я, скорее, на вашей стороне. А вот ваш оппонент, сторонник идей "прагматизма" нацистской верхушки, сам того не подозревая, безбожно льстит нацизму.

как это делала советская и англо-американская пропаганда, каждая из которых злонамеренно ставила знак равенства между нацизмом и фашизмом, подменяя одно понятие другим.

Дык, Гитлер при жизни вроде бы не был против такого знака равенства. Или я что-то путаю?

[.Metaxas.]

Дык, Гитлер при жизни вроде бы не был против такого знака равенства. Или я что-то путаю?

Разумеется путаете. Пленные немцы удивлялись, когда их называли "фашистами". "Фашисты, - говорили они, - в Италии, а мы - немцы". Фашисты были просто союзниками Гитлера. И то не все. В основном, итальянские. Португальский фашистский режим Салазара придерживался нейтралитета, как и испанский режим Франко, а Греция под управлением Метаксаса воевала с гитлеровской коалицией на стороне союзников ("линия Метаксаса"). Германский нацизм уникален, но эту уникальность нельзя понять, игнорируя его арманистские корни или смешивая с "фашизмом".

[Томас]

Пленные немцы удивлялись, когда их называли "фашистами".

Речь идет не о пленных немцах, а конкретно о Гитлере.

Германский нацизм уникален,

И дай Бог, чтобы он и впредь оставался уникальным и никогда больше не повторился. После всего пережитого немцы заслуживают лучшей участи, чем британо-"немецкий" неонацизм.