Заметки обреченных на жизнь...

[Евлампия]

Евлампия, иногда я их вижу... Когда мой мозг очередной раз выкидывает болезненные шутки... Из-за этого я не могу нормально исчезнуть...

Иногда я жалею об этом...

А я счастлива (честное слово) от осознания того, что есть на земле много прекрасных людей (и ты в их числе).
Так что живи, зайчик мой, и радуй окружающих своим талантом.

[svetham]

Метаморф

Непонятно, но завораживает. Откуда это берется?

[Метаморф]

Последние дни Ограмура:9

По лестнице... Все выше и выше тянут облезлые стены. Вся выше и выше гонит наставительное молчание. По лестнице.

И зачем они влезли в это пекло? Сидели бы дома. Полусумасшедший бы пришел в нормальное состояние спустя какое-то время. Да и самому Фароке было б легче. Но уже поздно... Одноглазый пророк заразил своим сумасшествием, подтянул к краю и ткнул пальчиком в бездну. И теперь вряд ли есть какой-то резон отнекиваться. Все видел. Все знаю.

И приготовления эти... Спешили куда-то, словно за углом притаился неожиданный иррациональный конец. Рамираэ сверкал единственным глазом. Бесформенный зрачок танцевал, словно взбесившаяся капля эфира. И крики... как он кричал, подгоняя, подталкивая..."Аштанах рамирус"..."Иарах аштанаэ Ограмур"...

И видения эти. Какие-то странные. Бредущие вдоль стены. Пустые глаза, полные невыразимой любви, заблудившейся во мгновениях. Куда уж там...

Лестница. Древние стены исписаны прошедшими здесь. Таков был ритуал - оставлять корявые надписи на родовом граните Ограмурских стен. И узкие давящие проходы...Чужие глаза, с грустью смотрящие на пришедших. И гнетущее молчание. Это место никогда никому ничего не скажет...
Пустой зал. Здесь заканчивается их путь. Или только начинается. Рамираэ молчит. Исписанные дрожащими руками стены в потеках от отходов мимолетной любви к филигранному искусству. Исцарапанные тысячами грязных обломанных ногтей в надежде выхода из замкнутого круга. А внизу лишенный смысла колодец, покрытый металлической решеткой...

Далеко наверху тихо шепчет ветер. Где-то в проломах застряла чья-то неопытная боль. Но молчание не нарушится. Стены потеряли глаза. Боль лишилась слов. Ветер может только стонать. Ограмур уходит...

[Бергер]

Немного о жизни...

К. Симонов

...И как любимые глаза
У самых глаз твоих в слезах блестели...
Но позабыты адреса,
Давно листки в блокноте пожелтели.



...Жизнь мудра.
Она ничего не прощает, и ничего не умеет забывать, - даже если кажется, что все это давным-давно кануло в Лету... что не осталось более не только чувств самих воспоминаний о них...

Непостижимым образом выстраивая таинственные мостики из нашего подсознания, жизнь проявляет в нас иногда, вдруг, - совершенно забытое, давнее...
Удивляя и поражая неожиданным шквалом чувств, - ведь мы давно разучились так чувствовать...

...И потому-то в нас никогда не умирает забытое нами Прошлое, - из невообразимо дальнего далека нашей памяти оно смотрит на нас почти всегда с молчаливым укором, как будто мы виноваты в том, что оно ушло...

Из далекого солнечного утра печально улыбается оно глазами нами утраченного, и тогда мы смутно догадываемся, что это, возможно, и было счастьем...

Счастьем, которое мы когда-то не поняли не сберегли.

И тогда вдруг хочется невозможного... Хочется, чтобы все это повторилось сначала, - и утро то, и солнце в нем, и те же, когда-то такие знакомые и до боли родные глаза, улыбающиеся уже не печально, а радостно...

Тогда бы мы, конечно, поняли, что это и есть счастье, и ни за что бы уже не упустили его...

Только это утопия...
Прошлое не умирает в нас, но и не возвращается.







* * *

... Наши жизни несут Поезда,
Что в руках неизведанной Власти.
И на рельсовых стыках грохочут года,
Отмеряя нам горе и счастье...


...Наши жизни поезда, несущиеся по неведомым путям в неведомое будущее...
У одних экспрессы с купейным уютом, у других сонная полудрема и чавканье платцкартных, ну а третьим досталась теснота, пьяный картежный угар и облака дешевого сигаретного дыма шумных общих вагонов...

Но ведь не всегда мы сами выбираем себе поезда; иногда нет денег, или ловкости, а чаще Кассир, захлопнув окошечко, беспристрастным голосом объявляет, что билетов нет, - кончились...

И тогда мы возмущаемся... мы упрашиваем и умоляем...
А потом трясемся в тамбурах и на переходных площадках в тоскливом ожидании Контролера, лишь бы ехать, ехать...

Но куда же спешить нам?
Куда всю жизнь рваться с такой страстью и жадностью?
Ведь конечная остановка всех разнокалиберных поездов наших в Депо Смерти...

Но нет нам дела до этой простой и страшной истины; не жалея о прошлом, не имея возможности постигнуть будущее, мы рвемся вперед...

Зачем?!







* * *

...Иногда в нашу спокойную, размеренную и будничную жизнь вдруг врывается невесть откуда налетевший вихрь...

Он мощно обрушивается на тебя, подхватывает, как пылинку, и несет по нехоженным еще тобою дорогам жизни; и вертит, и кружит тебя, и больно ушибает об острые углы...
И, наконец, - оглушенного, ошарашенного и изумленного, - оставляет...
И ты остаешься один, растерянно озираешься по сторонам, и, отказываясь верить всему, невольно спрашиваешь себя все с тем же непреходящим изумлением: да было ли все это?!

И никто не может дать тебе ответ, лишь убегающий вдаль вихрь все также рвется в небо взлохмаченными космами и говорит тебе: Да! Это было!..

И тогда странное чувство рождается в сердце: как будто сейчас, с возвращением в старую, знакомую и понятную жизнь, ты вдруг оказываешься... за ее бортом.

Так незадачливый пассажир, отстав ночью от поезда, бежит за ним следом, не понимая, что уже опоздал, и отчаянно кричит и машет руками, - а стук колес все чаще и глуше, а сигнальные огоньки все тусклее и дальше...
И, наконец, мигнув в последний раз, они скрываются за поворотом, а бедняга остается стоять на холодно-равнодушно мерцающих рельсах и в растерянности снова и снова спрашивает себя: как же это все получилось?..

Но винить, кроме себя, ему некого...

И в причинно-следственных цепочках окружающего мира ничего не изменилось.

Выпало лишь небольшое, ничего, по сути, не значащее, звено...

[Ксю]

"Немного о жизни" мне много понравилось.

[Евлампия]

"Немного о жизни" мне много понравилось.

А Бергер ваще, талантливый малый... Жаль только с нами мало общается...

[Абазинка]

Осенние листья

Был день, люди шли мне навстречу, а у меня уже не было сил продолжать жить дальше. Да и зачем, с какой целью, где смысл этой никчемной жизни? Если я не нужна тому, кого люблю больше жизни, кому принадлежу всем существом, то разве можно продолжать жить?
Но странно: сама мысль о самоубийстве, которое теперь могло бы стать очень логичным, вызвала у меня только отвращение. Почему-то именно теперь, когда я чувствовала себя брошенной, подобно прочитанной газете, я вдруг ощутила всю ценность своих чувств. Я увидела свою душу, которая страдала сейчас, была втоптана в прах, но как она была прекрасна в этой невыразимой боли!
Мне хотелось испить до дна чашу скорби, изведать тайну отверженности, смысл небытия.

«Я умру, но умру не во плоти», - эта мысль всплыла из полумрака больного сознания, подобно одинокой лодке с опущенным парусом в густом вечернем тумане, стелющимся по тихим волнам.
Я буду ходить по земле, буду что-то делать и с кем-то говорить, но я уже никогда не буду любить. Я больше никогда никому не поверю, никому не откроюсь, никому не доверюсь. Я постараюсь больше не встретить его. Для него меня не существует, я умерла.
Я не живу я посвящаю себя на смерть. Мне никогда не быть счастливой, никогда не радоваться, никогда не любить. Я больше не живу

Это было добровольным решением, к которому я пришла с тихой радостью, если это вообще можно назвать радостью.
Кажется, я не шла, а, подгоняемая в спину порывами ветра, бессильно скользила по асфальту вместе с осенними безжизненными листьями. Я не чувствовала холода, меня больше не знобило. Только почему-то ещё ныло в груди, словно сердце сопротивлялось надвигающемуся могильному покою.
Ничего, - думала я, - я заставлю тебя замолчать!

Что было дальше? По-моему, дальше ничего и не было.

Эта хмурая и сырая осень больше не заканчивалась. Я бродила по мокрым опавшим листьям и желала лучше быть одним из этих холодных и бесчувственных листочков, чтобы ни о чём не думать, ничего не знать, а только лишь падать, кружась, на такой же мёртвый асфальт; или тихо шурша, бесцельно двигаться, припадая к земле, подгоняемая ветром, или лететь, лететь и лететь, вместе с миллионами других таких же, потерявших свою ветку, никому не нужных жёлтых листьев. Куда? - а не всё ли равно.
Ах, да, конечно, - время шло. Снова выпадал и потом таял снег, набухали на деревьях почки, возвращались и пели свои песни скворцы, расцветала сирень, плыл в воздухе тополиный пух, созревали в саду яблоки, налетали холодные дожди, снова срывая осенние листья, оставляя продрогшие голые ветки, зябко дрожащие в своей обнажённости. Наверное, время всё-таки шло.
Меня больше не трогали красота и запахи природы, не проникала, как раньше, в сердце музыка, и ни одно желание не возникало в душе. Я просто плыла по течению жизни, влекомая обстоятельствами, как плывут по реке опавшие листья, то кружась на одном месте, то убегая вдаль, на самую стремнину, подхваченные быстрым течением и скрываясь из виду.

[Ксю]

Хочу выставить на ваш суд свой рассказ.

Ты только прости

«А давеча вышла на двор - и так сдавило Куда б, думаю, голову приклонить на чуток. Глядь а уже на боку лежу, и подняться мочи нету
Но я, сына, все ж крепенькая, оклемалась, счас уже и за дровами могу, и кашу сварить. Вот еще б на тебя поглядеть»
На этом месте Андрей отложил материно письмо, машинально, не думая, взялся за кочергу, стал выгребать из печи золу. Железное орудие то и дело застревало в колосниках, грохотало безбожно, зола плотным сизым маревом вздымалась ввысь, осыпалась на плечи. Андрей угрюмо ссыпал еще теплую, густую печную пыль в гнутое, рыжее от ржавчины ведро, пытаясь унять казавшееся ему единственным чувство, поднимавшееся внутри от этих последнее время участившихся материнских писем - раздражение. Он пробовал письма не читать так, пришедший двумя неделями ранее конверт, подписанный корявым материнским почерком, он при входе с улицы сунул на печную заслонку. Тут же схватил, решившись, кинул в горящую печь а потом горько жалел об этом. Так горько, что хотелось поплакать, уткнуться куда-нибудь и повыть, пореветь по-детски, чтобы отпустила мешающая даже дышать тяжесть в груди, тяжесть, рожденная давней и непреодолимой обидой
Читать письма было еще хуже - обида выше поднимала свою змеиную голову, скалилась и шипела, требовала вымещения, выплеска, и тогда уж такая злость охватывала Андрея, что заливала глаза, мутила разум

Отец бросил их, когда Андрею было три годика. Он плохо помнил своего «батю» - только его колкие усы и басистый смех. Еще с отцом в памяти Андрея ассоциировался стойкий запах настоящего картофельного самогона, который гнать тот был мастер. После каждой новой порции опробованного свежего, только что отцеженного первача отец наливал литровую бутылку, а то и несколько, и уходил «по гостям». Возвращался когда наутро, когда и через день-два, а однажды не вернулся вообще нашел себе другую женщину. Чуть позже он укатил с ней куда-то на Север, и Андрей с матерью никогда о нем больше не слышали.
Мать больше года помыкалась одна но каково одной жить в деревне, когда без мужика и дров наколоть некому, и огород вскопать одной не под силу, и ограда валится, а тут еще после сильной болезни она получила инвалидность и ей «прописали» легкий труд, какой в деревне по определению найти трудно В общем, семья их осталась без заработка. Может, от безвыходности, а может, просто с тоски, но мать сошлась с угрюмым, рослым мужиком Авдеевым, которого в деревне сторонились и за глаза называли «Лютым». Вот тогда-то, с момента появления «Лютого» в их семье, Андрюшкина жизнь перестала казаться детским праздником. Отчим обозначил отношения сразу: «Какой я тебе папка, зови дядь Вова А работать я тебя научу как надо, мужика из тебя сделаю» И на материны «сюсюканья» и поблажки в отношении сына тоже был теперь наложен запрет.

«Здравствуй, Дюшенька! Пишу тебе при свечке - на улице такой ветряка дует, что свет оборвался Давеча как железом тукнуло: я в сенцы побегла, думаю, мож письмоноска пришла, да в ящик весточку от тебя сунула, оказалось нет, от ветра кус железа, что оконце в углярке прикрывал, сорвался»
Андрей читал очередное материно письмо, как всегда начинавшееся одинаково - привычно: «Здравствуй, Дюшенька». Мать писала, словно и не замечая сыновьего молчания. «А если я уехал или умер?» думал Андрей, уже понемногу остывая от первых, обычных горестных эмоций, как всегда сразу после прочтения стараясь занять себя делом. На этот раз он взялся за шило и кусок старой кожи - чтоб залатать прохудившиеся уже и в местах прежних заплат боты. Этот кусок истертой, покрытой заскорузлой коркой каких-то засохших отходов кожи он нашел в кладовой умершего минувшим летом старика Степаныча, в доме которого жил. Нашел и старательно отчистил, сразу решив пустить «в дело». Он вообще ко многим вещам научился относиться экономно, «вприглядку» - с одного взгляда определять, на что может пойти, куда пристроить.
К Степанычу судьба забросила Андрея после долгих скитаний по чужим углам, а то и котельным, сторожкам, где он бесплатно «дежурил» за право поспать на очередном засаленном казенном топчане, зато в каком-никаком тепле.
У одинокого старика, в его маленьком, ветхом домишке Андрей, конечно, по сути был тоже чужим. Но как-то так быстро они сошлись - Степаныч смирился с Андреевой угрюмостью и неразговорчивостью, а тот, в свою очередь с частыми выпивками деда, - что впервые за последний десяток лет Андрей почувствовал себя наконец не щепкой, летящей по ветру, а, скорее, дворняжкой, что обрела наконец своего пусть временного, но хозяина

Есть, есть в нашем сознании «озоновые дыры», пропускающие ядовитые воздействия вредных воспоминаний. Заделать бы их - чтоб никогда не мучиться от этих подарков прошлого, время от времени преподносимых неразборчивой памятью - отравляющих, свербящих, вызывающих злобу Еще хуже, когда воспоминания вызывают жалость к себе - вот как у Андрея чувство обездоленности рождало неистовую, глубокую обиду на весь мир. Андрею казалось вся его жизнь, как тетрадка нерадивого ученика, настолько заляпана помарками и кляксами, что и одного единственного чистого, понятного островка порядка найти в ней трудно А, как известно, начав писать небрежно, трудно вернуться к каллиграфии, как не старайся
Слишком много было тех воспоминаний, которые с удовольствием заляпал бы корректором и переписал набело Андрей именно за это и ненавидел материны письма - они заставляли его помнить то, что хотелось забыть. Нет, мудрая мать ни словом не напомнила ни об одном из ТЕХ событий, но они невидимыми нитями тянулись из ее писем, вырывались из памяти клоками, и это доставляло почти физическую боль
Вот он десятилетним мальчишкой заставлен наравне с Авдеевым кидать сено с тех пор, как мать сошлась с ним, в семье появилось огромное хозяйство, и спрос в уходе за коровой, телятами и прочей живностью с Андрея был строгий. Въедливый, удушливый запах сенной трухи не дает дышать, навильник крупной наждачкой больно трется о детские ладошки Андрей старается ухватить сена поменьше, потянуть время. Отчим замечает, но терпит недолго молча дает звонкую оплеуху, в голове мутится и звенит, а вечером, за столом, спрашивает накинувшегося на еду мальчишку: «А ты заработал?» - и кусок уже не лезет в горло, обида поднимается не на отчима даже на мать, которая, не смея тому перечить, не зовет больше сына за стол
Вот отчим «застукивает» Андрея на огороде - тот разбирает по винтикам новенький однокассетник «Легенда» - подарок отца братьям-близнецам (мать почти сразу родила Авдееву двух сыновей). Этот магнитофон, подаренный в пору юношеских грез о подобной вещи тринадцатилетнего Андрея - тогда кассетники только-только стали входить в массовую продажу стал «камнем преткновения» между младшими и старшим. Братья, пользуясь безоговорочной поддержкой отца, выпрашивали у того все новые и новые покупки, мать молчала; Андрей тихо злился. «Легенда» нарушила шаткое равновесие в душе подростка зависть и отчаяние оказались сильнее. «Легенду», приближаться к которой Андрею было запрещено, он решил тайком от всех «раскурочить» и закопать в огороде Липкий ужас при виде озверевшего Авдеева, кинувшегося на пасынка с лопатой Побег из домаЧерез два дня милиция доставила подростка домой, и страсти мало-помалу улеглись, но спустя несколько месяцев новое происшествие - Андрей оказался замешан в краже чужого мотоцикла. И - слова матери в детской комнате милиции, сказанные нарочито громко, ему в лицо: «Он у нас - как сорняк в семье», забыть которые Андрей не смог ни через год, ни через десять

«Ох, какой же ты «колючка», Дрюха, кто ж тебя такого любить - то будет», - бывало, спрашивал у Андрея Степаныч. И вправду именно из-за этой «колючести» характера еще в детстве Андрей вызывал к себе какие угодно чувства, но только не сочувствие и жалость. Вполне мог бы учиться на «отлично» - если бы не непонятно отчего возникающие иной раз упертость и грубость. Вот так и получалось, что братья - близнецы Санька с Сережкой - «молодцы» во всем, везде, в том числе и в учебе, а он даже для матери родной «сорняк».
Последнее письмо из дома Андрей расценил как жалкую материну угрозу:
«Дюшенька! Знаю, что за те слова на меня больше всего злишься Прости ж меня, Христа ради, чую смерть рядышком, боюсь, коли не решишься вскоре приехать - так и не свидимся»
Это письмо Андрей, едва дочитав, не положил, как все другие, на дно своей «походной» сумки, где зимой и летом хранился немудреный его скарб; тетрадные листки, надписанные матерью, он тут же скомкал и кинул, не глядя, куда-то в угол.
Мать впервые, сама перешагнула через молчание о тех, далеких событиях, память о которых не давала Андрею покоя в душе.
Скандалы и ссоры с отчимом после похищения «Легенды» заметно участились и стали невыносимы для всех членов семьи. Теперь уже Авдеев не скрывал своей неприязни к пасынку, не стеснялся поднимать на него руку. И тогда после восьмого класса мать тихонько договорилась с машиной, опять же втайне от Авдеева нагрузила ее картошкой, мясом, топленым маслом - и увезла старшего сына в город, к своему двоюродному брату, на прожитье и учебу. Андрюшка был устроен в училище, на телемастера. Уже спустя несколько месяцев он тайком бросил ненавистную учёбу и ещё недолго жил у дяди, пока тот не стал скрывать явного недовольства: мать как будто позабыла о старшем сыне, из деревни не было ни вестей, ни продовольствия. На работу несовершеннолетнего нигде не брали; наконец Андрей устроился на мизерную зарплату грузчиком на завод, при заводе; опять-таки нелегально был пущен в общежитие. Вскоре сошелся с девушкой и стал жить в доме ее родителей, впрочем, твердо возражавших против официального брака дочери с «бесприданником», вплоть до армии. Вернувшись спустя два года «на крыльях» к любимой, он встретил от ворот поворот и, мало того, что остался ни с чем так еще и оказался втравлен в скандал, где его обвинили в краже Тут Андрей, не раздумывая, наплевав на гордость, впопыхах сбежал домой больше-то было некуда. Там встретили спокойно, если не сказать равнодушно; одна мать всплакнула при виде сына после долгой разлуки Зато Андрей, напившись, учинил скандал: перво-наперво высказал матери - дескать, «сплавила» с рук и забыла, за что ненавижу Поднявшегося на защиту матери отчима Андрей измутузил до полусмерти видимо, дав волю всей накопившейся на того обиде
«Вот мое «жизнеописание» - примерно такими словами Андрей закончил в свое время рассказ о себе Степанычу единственному человеку, с которым он нашел возможным пооткровенничать; быть может, это было сделано и из благодарности - когда старик, сам уже растерявший всех своих «родичей», разрешил похожему на последнего бомжа молодому мужчине ( а кем он и был-то на самом деле?), после долгих скитаний по чужим деревням и казенным углам, пожить у себя. Вот только о тех словах, что мать тогда кричала ему в драке, и теперь вдруг в письме вспомнила, словах, после которых он начисто лишился отчего дома никому Андрей не говорил. Но письмо, написанное им спустя одиннадцать лет на прежний домашний адрес, благодаря штемпелю на котором мать, узнав место пребывания сына, и взялась строчить ему позже эти свои письма, было один только упрек. «Ты меня прокляла, ты от меня отреклась а на свете нет ничего страшнее материнского проклятия. Именно поэтому, из-за тебя одной, вся жизнь моя дерьмо, и из дерьма этого мне уже не выбраться» - так написал в своем единственном письме матери Андрей.

[Ксю]

В субботу, ближе к обеду, в дверь Степанычевой избы громко постучали: забежала соседка, тетка Зина, с просьбой заколоть кабана.
В маленькой деревушке работу найти трудно, и Андрей, остановившись у Степаныча, перебивался случайными заработками: нанимался кому дрова поколоть, кому уголь стаскать, а кому и что построить, отремонтировать В счет оплаты предлагали в большинстве водку, но Андрей старался от этой основной валюты в деревне отказываться, охотно брал деньги, продукты. «Заказов», к сожалению, было не так много, чаще они поступали от таких, как тетка Зина, одиноких женщин у той муж скончался в прошлом году от рака. На этот раз финал работы предполагал как минимум обед за хозяйским столом, с жареной с луком свежиной, как максимум еще и кусок свинины, даденный «за труды», который, варя похлебку, можно растянуть на неделю, а то и на две
Возвращаясь уже от соседки, Андрей поймал себя на том, что еще издали приглядывается к щели Степанычева, по-старинке грубо, из досок сколоченного почтового ящика. Удостоверяясь, он заглянул даже в его темное, сыроватое от вчерашнего мокрого снега нутро в нем только и было, что иссохший не до желтизны даже белизны - скрученный кленовый листочек Только теперь Андрей понял, что еще с самых первых полученных от матери писем он с несознаваемым нетерпением ждал каждое последующее из них; осознав это, он испугался своего страха за то, что теперь всегда, всю оставшуюся жизнь этот деревянный ящик будет так же равнодушно встречать его зияющей пустотой

Андрей знал из писем, что мать живет одна - Авдеев два года назад умер, сыновья, получив высшее образование, разлетелись по городам: одного судьба забросила в другой край, второго вообще в соседнее, бывшее союзное государство Мать писала от скуки, от одиночества - так объяснял себе и Степанычу, пока тот еще был жив, Андрей, из какого-то мстительного расчета запретив себе даже допустить мысль, что мать действительно тоскует по нему, надеется на встречу и, быть может, теперь, в одиночестве, мучаясь раскаянием («а ведь и ты, ты тоже виноват перед ней», - толковал Степаныч), переживает все еще больнее, чем он.
В эту ночь ему приснился удивительный сон - он видел какой-то старый, однако же светлый, прибранный дом с самоткаными половицами, и свою мать на скамье у окна, держащую на руках какого-то чужого ребенка. Мать незнакомым, веселым, молодым голосом приговаривала - причитывала над завернутым в одеяльце младенцем: «Да ты же ж мой бедненький, маленький, сладенький Да ты же ж моя лапушка, кровиночка моя» И так умилительно было смотреть на эту картину, что хотелось плакать и Андрей, еще не окончательно проснувшись и только приоткрывая глаза, вдруг на самом деле почувствовал покатившиеся из них слезы.
На улице выпал снег теперь, к концу ноября, он лег уже прочно, на всю зиму. С непривычки глаза жмурились, защищаясь от сияющей на солнце белизны, Андрей набирал воду в колодце через два дома, кажется, вслепую, и, пока шел к своей избе, стараясь не плеснуть себе на ноги, какая-то мысль все билась неотступно в голове, билась
«Да это ж я был у нее на коленках», - ахнуло вдруг в душе, и забилось сердце быстро быстро, и неосознанно руки потянулись к одежде - переодеться в чистое, бежать, торопиться
- Андрей! - окликнул мужской бас с порога, и он вначале даже не различил - кто зовет, кого зовет, продолжая быстро одеваться, не давая себе времени одуматься, осознать.
- Слышь, - в единственную комнатенку, служившую Андрею и кухней, и горницей, вошел сосед, Мотин.
-Тебе письмо вот пришло, к нам в ящик сунули, кажись, спутали, на вот
Андрей, не оборачиваясь на оклик, было помедлил, приостановился И тут же, не отвечая удивленному такой реакцией соседу, еще лихорадочнее продолжил сборы
Письмо так и не тронутое, нераспечатанное, с незнакомым, «правильным» почерком на конверте - осталось лежать на столе у входа, в опустевшем теперь уже доме

[Sara]

Ксю, потрясающий рассказ. с нетерпением жду продолжения.

[Вера Холодная]

А что тут продолжать-то... Раз на конверте чужой почерк - значит, мамка умерла, и Андрей скорее всего увидится только с её могилкой - даже на похороны не успел...

Я так поняла.


Ксю, хороший рассказ .

В одном месте лично мне только резануло:

"Слишком много было тех воспоминаний, которые с удовольствием заляпал бы корректором и переписал набело"

Это (про корректор) лично твоё прёт - не Андрюхино. Не думаю, что такой парень, как Андрей, обрисованный в твоём рассказе, покупает себе корректоры... Он если неправильно напишет, то или зачеркнёт, или выкинет листок и на новом будет писать. НО ТОКА НЕ КОРРЕКТОР ПОКУПАТЬ - тем более что живёт он в небольшой деревеньке и ему даж на питание денег не всегда хватает...

[Бастет]

Ксю, потрясающе. Но Вера, эх и глаз же у тебя - алмаз Молодцы обе.

[Св.]

Ксю, невозможно не поставить публичный плюс за такой рассказ
(Вера, Вы уж меня не ругайте за то что я тут публично то, да се, чуйства свои выражаю)

[Вера Холодная]

Ксю, если есть ещё расказы готовые - давай, ставь сюда!

И ПЕШЫ ИЩО!!!

[Качок]

Ксю, а я "наеду" на рассказ...
В целом он мне понравился...идея...форма изложения.
Но я очень-очень придирчив к описанию внутреннего мира...тех причин, которые всем пофих...хотя они движут поступками.
А особенно придирчив...когда описывается характер мужика женщиной . Я бы не решился описывать женские расклады.
Прицеплюсь к деталям.

Дальше немного словоблудия.

У человека есть некий характер...А есть собственное представление человека о его собственном характере...Это уже совершенно разные "вещи"...
А есть представление других людей о характере этого человека...
Это уже третий вариант...
Какой из этих вариантов описывать ?
Мне показалось...что ты "третий" вариант...выдаёшь за 1-й вариант...и сама не замечаешь этого.
Кочергой чел так "шебуршнул" в печке...что пыль упала ему на плечи...
Чел - не пьющий...не курящий(иначе бы он курил в моменты волнения)...в условиях НАШЕЙ деревни(где курение и выпивка - норма...у тебя муж не курит ?...)...ВЫЖИВАЮЩИЙ один...становится очень-очень аккуратным. У него нет лишних ...неточных движений.
За счёт этого...он умудряется...успевать делать делА один...без посторонней помощи...
Этот чел стал достаточно НЕЗАВИСИМЫМ...способным выживать самостоятельно...за счёт определённой целеустремлённости...и способности противостоять большинству(не пьёт...не курит)...
Поэтому вряд ли бы он влачил такое совсем уж жалкое существование( ну разьве что на религиозной почве) - нашёл бы выход.
Он не стал бы прогибаться ТАК под менее слабых людей - он их сильнее.
"Мать пишет со скуки"...НОРАМЛЬНЫЙ Человек живущий один...очень остро чувствует потребность одиноких людей...в контакте с другими людьми...хоть изредка. Поэтому вряд ли бы одинокий чел...так понял
письма матери.
Мать...если раскаиваиться...обязательно будет просить прощение в письмах...особенно перед смертью...