Твитнуть
статья..
ИСКУССТВО - ИСКУШЕНИЕ ВО БЛАГО?
Михаил Ситников
ИСКУССТВО - ИСКУШЕНИЕ ВО БЛАГО?
Михаил Ситников
Я помню полную растерянность, которую испытал однажды в юности, когда один из моих старших знакомых, крестившись в Православие, избавлялся от замечательных альбомов по искусству и редких антикварных изданий с текстами и иллюстрациями да-Винчи, Тинторетто, Тьеполо. От волшебных репродукций Бакста и Рериха, многочисленных открыток и статуэток восточных традиций. Свою активную деятельность в этом направлении он не объяснял никак, но понять в чем дело, было, наверное, не так уж и трудно: недавний "адепт" восточных учений, став православным, "отвергался греха".
Не скрою, тогда мне это было абсолютно непонятно, потому что какой-либо несовместимости между рукотворной красотой и религиозностью в ее самых "радикальных" формах ‑ даже монашестве ‑ я не находил. В частности, у одного тогда еще живого старца ‑ молитвенника, но и замечательного живописца, в келье висели акварели, которые он писал в моем присутствии, когда брал меня с собой на этюды в лес. В ту пору я усердно занимался живописью и обучался смежным ремеслам рисовальщика, чертежника и столяра. Поэтому "соблазны искусства", включая дежурную "обнаженку", которая воспринималась не запретным плодом, а объектом осмысления и нелегкого труда, никак не мешали чтению, казалось бы, совсем несовместимых с ними канонов и повторения в пути через ночной лес поэтических молитв Ефрема Сириянина или Сирина, как именуют его на церковно-славянский манер.
Но шло время, и приходилось снова и снова убеждаться, что религия и искусство, несмотря на несомненную между ними взаимосвязь, вещи не просто суть разные, что естественно, но и как отдельные способности к восприятию, ‑ рано или поздно еще и вступают внутри нас в конфликт. Причем, не просто так, не оттого, что взаимоисключают друг друга, а потому, что различаются в гораздо большей степени, чем музыкальные и астрономические инструменты. Имеют в виду разное, "говорят" на разных языках, служат разным целям. И, как полагается всякому живому явлению, обладают присущими им уникальными "характерами".
Искусство, это всегда Монолог. Монолог музыкантов ‑ композитора или исполнителя, монолог литератора, живописца, певца. Единственное искусство, которое до пограничья близко религии, - видимо, поэзия. Но она ‑ и не искусство, строго говоря, она ‑ состояние, которое предполагает прежде выражения ‑ слышание. Но и религия, в отличие от искусства, Слушание. Прислушивание к Богу, который по мнению людей с большим опытом, всегда говорит с нами тихим Голосом.
Наблюдавшаяся в истории человеческой культуры стойкая тенденция разных религиозных школ искусство приручать, не смотря на старания многочисленных конфессиональных институтов всех времен, так и не принесла желаемых плодов. До наших дней сохранилось немало шедевров религиозной тематики, есть даже уникальный вид мастерства под названием православная иконопись, имеющая в некотором роде аналоги в прикладных искусствах других религий. Но само искусство, пусть и продолжая приводить великое множество людей к религии и помогать им даже в обретении веры, так и осталось самостоятельным и своевольным монологом венца творения как бы не прислушивающегося.
Два расхожих, совершенно противоположных представления о взаимосвязи между искусством и религией, что в одном случае они взаимодополняют друг друга, а в другом ‑ противопоставлены, к сожалению, определяют позиции большинства из нас. Одни не находят никакой разницы между миром чувственной красоты и религиозным планом. Другие считают свободное человеческое творчество греховным и достойным сожаления и порицания, принимая за религиозность немощь иссушенности не столько тела, сколько духа. И первые, вкушающие радость прозрений красоты, искренне не могут понять вторых, зачастую оправдывающих свое "стояние" заветным стихом "блаженны нищие духом...".
Но почему так?
Может быть действительно для одновременного восприятия религии и искусства внутренним миром человека есть неизвестное нам противопоказание? Ведь шутят же некоторые религиоведы: мол, последователи Ислама скрывают, что истинной-то причиной их отказа от личностных изображений стала не столько идея о неописуемости Божества, сколько простая обида на искусство, способное исхитить на землю из рая хури-пери. Или и на самом деле между религией и искусством, если даже не существует антагонизма, то нет во всяком случае и никаких "точек соприкосновения"? Разве что какое-либо мастерство обращается к религии, как к предлогу для "освещения темы", а религия - к искусству, как к мастерству, результат которого способен, будучи бесповоротно "приватизированным", послужить одной лишь ей ведомым целям.
А может быть, все дело здесь и вовсе не в религии и искусстве, а в нас самих? В нашей известной предрасположенности к восприятию мира в черно-белом или, например, горяче-холодном вариантах, не допускающих никаких иных, кроме установленных нами же условий, никаких "полутонов"? Вынося направо-налево приговоры ‑ идеям, учениям, наукам, искусству, религии ‑ люди часто исходит из неосознаваемой прагматичности, позволяющей банально экономить время и силы: зачем напрягаться и приглядываться, пытаясь различить нюансы, если и с первого взгляда все ясно, как Божий день! Тут белое ‑ там черное, вот вам религия ‑ вот искусство: выбирайте что-то одно. Потому, что так надо, и все. Так принято...
Я впервые совершенно по-новому услышал однажды это "принято" от прекрасно говорившей по-русски и очень религиозной дочери крупного партийного босса еще социалистической тогда Чехословакии, переспросившей меня: "Я его здесь так часто слышу... но что значит это слово? Не понимаю...". Начав объяснять ей, я впервые объяснил тогда и себе, что это всего лишь условность, часто никак не связанная с какими-то моральными правилами. Кстати, в тот раз "не принятым" было ей переступать порог православного храма с непокрытой головой, о чем с ненавистью глядя на нас обоих проскрежетали старухи.
"Принято", это когда все уже настолько застыло, что не стоит даже думать, не надо сомневаться и переживать. Похожая категория успешно работала, впрочем, в советской идеологии, где характеризовалась всем знакомым словом "соответствовать": раз соответствуешь, ты всегда прав. Но не дай Бог подать повод бросить кому-то в твою сторону взгляд с намеком на сомнение: "А так ли уж соответствуешь-то?", потому что это означало начало конца ‑ собственной уверенности, служебной перспективы сонного шевеления жизни, сплавляющейся по течению.
Похоже, что по аналогичной "принятости" искусство и религия в одних околорелигиозных кругах разводятся в противоположные стороны, а в других заталкиваются в тесный для двоих короб псевдоинтеллекутальной вульгарностиименно принятостей, а не традиций, пусть и разных. Ведь, традиция никогда не может представлять собой банальность, подобно тому, как не могут быть банальными врожденные грация и стать в отличие от результатов муштры и занятий боди-билдингом.
Не освежаемое по причине лени ума отношение множества религиозных людей к искусству похоже чем-то на принимаемую на веру сентенцию Аквината "Философия - служанка богословия", с которой никто не спорит, скорее всего, потому, что не задумывается об этом. Тем более, что реальные философы и богословы чаще предпочитали не разбрасывать бисер не ко времени и втуне, а к нашим дням еще и сами-то перевелись. Вот и приходится из одного и того же рупора выслушивать откровения современных "духовитых", как говорил один покойный старец из Троицы, наставников о "какой-то особой святости ликов у Глазунова" и сатанинской проникнутости творчества Босха, Кранаха или Пикассо с Дали. Но что же все-таки спорит в наших рассудках с религией ‑ искусство или райкинское "скуттьтво"?
- Эх, если бы Илья Сергеевич взялся нам икону написать, - искренне делился со мной своей несбыточной мечтой один славный православный батюшка.
- Так зачем Глазунов? Можно же теперь икону и у настоящих иконописцев заказать. Вон, в Ферапонтове мастера есть чудесные, в Сергиевом-Посаде - хоть подороже, но тоже есть настоящие...
- Нет, ты мне не говори. Эти все ‑ так себе. Если бы Глазунов бы мне...
Со "скуттьтвом", похоже, наша неприхотливая религиозность вполне в ладах. Но, что же с искусством реальным? Да и не столько у церквей (и христианских, и насколько известно иных), сколько у самих верующих, в сознании которых постоянно, пусть и в неясной форме, возникает такой конфликт?
Мне кажется, отчего-то, что объяснение этому феномену не столь уж сложно. Конечно, это может оказаться не объяснением, а только личным предположением, да и то ‑ в это время и в данном месте, но все же рискну.
Известно, что человеку, как активной личности, свойственна категоричность. С одной стороны, она служит нашей устойчивости при исполнении принятых решений и принципиальности в служении избранным идеалам. С другой ‑ становится существенной помехой в моменты осуществления того или иного выбора. Особенно когда выбор приходится делать срочно, а осмысление самих его вариантов еще не завершено.
Обратившись к природе таких явлений, как искусство и религия, нетрудно заметить, что действуют они не на одном "поле". Если цель и сфера обитания ценностей религии относятся к миру горнему, то сфера искусств - "земля". Правда, этот материальный, тварный мир, мы ошибочно ограничиваем одним лишь грубо-вещественным, тогда как в реальности он гораздо шире. И со своей склонностью к категоричности восприятия, человек очень легко принимает за истинный Свет, которому подобает поклонение, его многочисленные отражения. В том числе те, что становятся зримыми благодаря талантам и особой чуткости к наиболее тонким проявлениям окружающего нас тварного мира.
Так обожествляют самолет впервые увидевшие его дикари, так принимают за "божественные проявления" сугубо материальные человеческие таланты к исцелению больных, так прикоснувшиеся к искусству получают в придачу неосознаваемое желание склониться перед ним, как перед Сущим. Когда подобный человек еще и искренне религиозен, то в его "эго", требующем сохранения внутреннего достоинства, нет места двум божествам, и он, инстинктивно стремясь сбросить с себя эту муку, испытывает острое искушение одно из божеств отвергнуть. А когда, не преодолев соблазна, совершает это, то начинается драма.
Отвергшись "непостижимого и далекого" Бога в пользу такого близкого и волшебного ‑ лишь раскройся ему навстречу ‑ подвластного ему мастерству или восприятию искусства, человек вынужден делать и следующий шаг: шаг поклонения этому "богу". А, значит, становится "небезнравственным" при случае и любой цинизм по отношению к Истинному.
Отвергающийся искусства в пользу "не менее далекого" Отца, закапывая в землю дарованные ему таланты, одновременно выкалывает себе глаза, затыкает уши и обрубает руки. Но тоже не останавливается и должен делать шаг к осуществлению своего личного поклонения. И делать это, отвергаясь уже не Бога, а "всего лишь" Его дара, предназначенного в человеческое распоряжение. Далее, косными и уже потерпевшими свои крушения доброхотами, в действиях которых в основном и персонифицируется в нашем мире зло, такой человек подталкивается к осуждению искусств, к их поруганию.
Так разве удивительно, что это становится очень похоже на глумление, объектов которого в нашем мире несть числа? Там ‑ могилы, там честь, там иконы А тут "всего лишь" дар Божий.
Все это становится возможным из-за сущей ерунды. А именно ‑ спешки, которая, как известно, хороша исключительно при ловле блох. Из-за нежелания потерпеть, не спешить и внимательно разобраться в искусе, который тоже, наверное, попускается нам не просто так. Как и множество трудностей, с которыми сталкивается человек в этой жизни, этот искус в зависимости от результата может стать, а может и не стать опытом, соответствующим Божественному замыслу в отношении каждого. Поэтому важно не поддаваться внутренней панике, а стараться без импульсивной суеты разобраться в собственных чувствах и ощущениях, возникающих от причастности к вере и, одновременно, способности видеть и создавать земную красоту, которая для большинства всегда будет оставаться несказанной и неописуемой.
В то время, как она очень даже описуема и сказанна. Потому что суть ‑ дар Божий, предоставленный нам в подтверждение того, что созданы мы по Его Образу и Подобию. И если преодолеть сомнение в этом, то станет ясно, как Божий день, что Господь ждет от нас не количества поклонов, колокольного звона и исступленной истерики в Его честь, а настоящего поклонения ‑ творчества во всем, что нам даровано и к чему мы прикасаемся.
Не скрою, тогда мне это было абсолютно непонятно, потому что какой-либо несовместимости между рукотворной красотой и религиозностью в ее самых "радикальных" формах ‑ даже монашестве ‑ я не находил. В частности, у одного тогда еще живого старца ‑ молитвенника, но и замечательного живописца, в келье висели акварели, которые он писал в моем присутствии, когда брал меня с собой на этюды в лес. В ту пору я усердно занимался живописью и обучался смежным ремеслам рисовальщика, чертежника и столяра. Поэтому "соблазны искусства", включая дежурную "обнаженку", которая воспринималась не запретным плодом, а объектом осмысления и нелегкого труда, никак не мешали чтению, казалось бы, совсем несовместимых с ними канонов и повторения в пути через ночной лес поэтических молитв Ефрема Сириянина или Сирина, как именуют его на церковно-славянский манер.
Но шло время, и приходилось снова и снова убеждаться, что религия и искусство, несмотря на несомненную между ними взаимосвязь, вещи не просто суть разные, что естественно, но и как отдельные способности к восприятию, ‑ рано или поздно еще и вступают внутри нас в конфликт. Причем, не просто так, не оттого, что взаимоисключают друг друга, а потому, что различаются в гораздо большей степени, чем музыкальные и астрономические инструменты. Имеют в виду разное, "говорят" на разных языках, служат разным целям. И, как полагается всякому живому явлению, обладают присущими им уникальными "характерами".
Искусство, это всегда Монолог. Монолог музыкантов ‑ композитора или исполнителя, монолог литератора, живописца, певца. Единственное искусство, которое до пограничья близко религии, - видимо, поэзия. Но она ‑ и не искусство, строго говоря, она ‑ состояние, которое предполагает прежде выражения ‑ слышание. Но и религия, в отличие от искусства, Слушание. Прислушивание к Богу, который по мнению людей с большим опытом, всегда говорит с нами тихим Голосом.
Наблюдавшаяся в истории человеческой культуры стойкая тенденция разных религиозных школ искусство приручать, не смотря на старания многочисленных конфессиональных институтов всех времен, так и не принесла желаемых плодов. До наших дней сохранилось немало шедевров религиозной тематики, есть даже уникальный вид мастерства под названием православная иконопись, имеющая в некотором роде аналоги в прикладных искусствах других религий. Но само искусство, пусть и продолжая приводить великое множество людей к религии и помогать им даже в обретении веры, так и осталось самостоятельным и своевольным монологом венца творения как бы не прислушивающегося.
Два расхожих, совершенно противоположных представления о взаимосвязи между искусством и религией, что в одном случае они взаимодополняют друг друга, а в другом ‑ противопоставлены, к сожалению, определяют позиции большинства из нас. Одни не находят никакой разницы между миром чувственной красоты и религиозным планом. Другие считают свободное человеческое творчество греховным и достойным сожаления и порицания, принимая за религиозность немощь иссушенности не столько тела, сколько духа. И первые, вкушающие радость прозрений красоты, искренне не могут понять вторых, зачастую оправдывающих свое "стояние" заветным стихом "блаженны нищие духом...".
Но почему так?
Может быть действительно для одновременного восприятия религии и искусства внутренним миром человека есть неизвестное нам противопоказание? Ведь шутят же некоторые религиоведы: мол, последователи Ислама скрывают, что истинной-то причиной их отказа от личностных изображений стала не столько идея о неописуемости Божества, сколько простая обида на искусство, способное исхитить на землю из рая хури-пери. Или и на самом деле между религией и искусством, если даже не существует антагонизма, то нет во всяком случае и никаких "точек соприкосновения"? Разве что какое-либо мастерство обращается к религии, как к предлогу для "освещения темы", а религия - к искусству, как к мастерству, результат которого способен, будучи бесповоротно "приватизированным", послужить одной лишь ей ведомым целям.
А может быть, все дело здесь и вовсе не в религии и искусстве, а в нас самих? В нашей известной предрасположенности к восприятию мира в черно-белом или, например, горяче-холодном вариантах, не допускающих никаких иных, кроме установленных нами же условий, никаких "полутонов"? Вынося направо-налево приговоры ‑ идеям, учениям, наукам, искусству, религии ‑ люди часто исходит из неосознаваемой прагматичности, позволяющей банально экономить время и силы: зачем напрягаться и приглядываться, пытаясь различить нюансы, если и с первого взгляда все ясно, как Божий день! Тут белое ‑ там черное, вот вам религия ‑ вот искусство: выбирайте что-то одно. Потому, что так надо, и все. Так принято...
Я впервые совершенно по-новому услышал однажды это "принято" от прекрасно говорившей по-русски и очень религиозной дочери крупного партийного босса еще социалистической тогда Чехословакии, переспросившей меня: "Я его здесь так часто слышу... но что значит это слово? Не понимаю...". Начав объяснять ей, я впервые объяснил тогда и себе, что это всего лишь условность, часто никак не связанная с какими-то моральными правилами. Кстати, в тот раз "не принятым" было ей переступать порог православного храма с непокрытой головой, о чем с ненавистью глядя на нас обоих проскрежетали старухи.
"Принято", это когда все уже настолько застыло, что не стоит даже думать, не надо сомневаться и переживать. Похожая категория успешно работала, впрочем, в советской идеологии, где характеризовалась всем знакомым словом "соответствовать": раз соответствуешь, ты всегда прав. Но не дай Бог подать повод бросить кому-то в твою сторону взгляд с намеком на сомнение: "А так ли уж соответствуешь-то?", потому что это означало начало конца ‑ собственной уверенности, служебной перспективы сонного шевеления жизни, сплавляющейся по течению.
Похоже, что по аналогичной "принятости" искусство и религия в одних околорелигиозных кругах разводятся в противоположные стороны, а в других заталкиваются в тесный для двоих короб псевдоинтеллекутальной вульгарностиименно принятостей, а не традиций, пусть и разных. Ведь, традиция никогда не может представлять собой банальность, подобно тому, как не могут быть банальными врожденные грация и стать в отличие от результатов муштры и занятий боди-билдингом.
Не освежаемое по причине лени ума отношение множества религиозных людей к искусству похоже чем-то на принимаемую на веру сентенцию Аквината "Философия - служанка богословия", с которой никто не спорит, скорее всего, потому, что не задумывается об этом. Тем более, что реальные философы и богословы чаще предпочитали не разбрасывать бисер не ко времени и втуне, а к нашим дням еще и сами-то перевелись. Вот и приходится из одного и того же рупора выслушивать откровения современных "духовитых", как говорил один покойный старец из Троицы, наставников о "какой-то особой святости ликов у Глазунова" и сатанинской проникнутости творчества Босха, Кранаха или Пикассо с Дали. Но что же все-таки спорит в наших рассудках с религией ‑ искусство или райкинское "скуттьтво"?
- Эх, если бы Илья Сергеевич взялся нам икону написать, - искренне делился со мной своей несбыточной мечтой один славный православный батюшка.
- Так зачем Глазунов? Можно же теперь икону и у настоящих иконописцев заказать. Вон, в Ферапонтове мастера есть чудесные, в Сергиевом-Посаде - хоть подороже, но тоже есть настоящие...
- Нет, ты мне не говори. Эти все ‑ так себе. Если бы Глазунов бы мне...
Со "скуттьтвом", похоже, наша неприхотливая религиозность вполне в ладах. Но, что же с искусством реальным? Да и не столько у церквей (и христианских, и насколько известно иных), сколько у самих верующих, в сознании которых постоянно, пусть и в неясной форме, возникает такой конфликт?
Мне кажется, отчего-то, что объяснение этому феномену не столь уж сложно. Конечно, это может оказаться не объяснением, а только личным предположением, да и то ‑ в это время и в данном месте, но все же рискну.
Известно, что человеку, как активной личности, свойственна категоричность. С одной стороны, она служит нашей устойчивости при исполнении принятых решений и принципиальности в служении избранным идеалам. С другой ‑ становится существенной помехой в моменты осуществления того или иного выбора. Особенно когда выбор приходится делать срочно, а осмысление самих его вариантов еще не завершено.
Обратившись к природе таких явлений, как искусство и религия, нетрудно заметить, что действуют они не на одном "поле". Если цель и сфера обитания ценностей религии относятся к миру горнему, то сфера искусств - "земля". Правда, этот материальный, тварный мир, мы ошибочно ограничиваем одним лишь грубо-вещественным, тогда как в реальности он гораздо шире. И со своей склонностью к категоричности восприятия, человек очень легко принимает за истинный Свет, которому подобает поклонение, его многочисленные отражения. В том числе те, что становятся зримыми благодаря талантам и особой чуткости к наиболее тонким проявлениям окружающего нас тварного мира.
Так обожествляют самолет впервые увидевшие его дикари, так принимают за "божественные проявления" сугубо материальные человеческие таланты к исцелению больных, так прикоснувшиеся к искусству получают в придачу неосознаваемое желание склониться перед ним, как перед Сущим. Когда подобный человек еще и искренне религиозен, то в его "эго", требующем сохранения внутреннего достоинства, нет места двум божествам, и он, инстинктивно стремясь сбросить с себя эту муку, испытывает острое искушение одно из божеств отвергнуть. А когда, не преодолев соблазна, совершает это, то начинается драма.
Отвергшись "непостижимого и далекого" Бога в пользу такого близкого и волшебного ‑ лишь раскройся ему навстречу ‑ подвластного ему мастерству или восприятию искусства, человек вынужден делать и следующий шаг: шаг поклонения этому "богу". А, значит, становится "небезнравственным" при случае и любой цинизм по отношению к Истинному.
Отвергающийся искусства в пользу "не менее далекого" Отца, закапывая в землю дарованные ему таланты, одновременно выкалывает себе глаза, затыкает уши и обрубает руки. Но тоже не останавливается и должен делать шаг к осуществлению своего личного поклонения. И делать это, отвергаясь уже не Бога, а "всего лишь" Его дара, предназначенного в человеческое распоряжение. Далее, косными и уже потерпевшими свои крушения доброхотами, в действиях которых в основном и персонифицируется в нашем мире зло, такой человек подталкивается к осуждению искусств, к их поруганию.
Так разве удивительно, что это становится очень похоже на глумление, объектов которого в нашем мире несть числа? Там ‑ могилы, там честь, там иконы А тут "всего лишь" дар Божий.
Все это становится возможным из-за сущей ерунды. А именно ‑ спешки, которая, как известно, хороша исключительно при ловле блох. Из-за нежелания потерпеть, не спешить и внимательно разобраться в искусе, который тоже, наверное, попускается нам не просто так. Как и множество трудностей, с которыми сталкивается человек в этой жизни, этот искус в зависимости от результата может стать, а может и не стать опытом, соответствующим Божественному замыслу в отношении каждого. Поэтому важно не поддаваться внутренней панике, а стараться без импульсивной суеты разобраться в собственных чувствах и ощущениях, возникающих от причастности к вере и, одновременно, способности видеть и создавать земную красоту, которая для большинства всегда будет оставаться несказанной и неописуемой.
В то время, как она очень даже описуема и сказанна. Потому что суть ‑ дар Божий, предоставленный нам в подтверждение того, что созданы мы по Его Образу и Подобию. И если преодолеть сомнение в этом, то станет ясно, как Божий день, что Господь ждет от нас не количества поклонов, колокольного звона и исступленной истерики в Его честь, а настоящего поклонения ‑ творчества во всем, что нам даровано и к чему мы прикасаемся.
Комментарий