С чего начинается Родина?

[DAWARON]

Carbeas:

Понимаете, для наших националистов Россия - воплощение абсолютного зла, посему любой деятель, причинивший вред России, будь то Мазепа, Николай ІІ или Дудаев, превращается в национального героя, независимо от их отношения к Украине и заслуг перед нею. Им так промыли мозги, простите им.

Дружище, это вы меня простите, если я когда в запале вкручивая этим «Эдикам» мозги сказал, что нибудь случайно против украинского народа.
Видит Бог, я не в коей мере этих предателей не считаю украинским народом. У меня жена украинка и естественно тесть с тещей из Харьковской области.
И служил я еще в Советской армии, потому друзей на Украине полно. В том числе и в Ивано-Франковской области. Поэтому то, о чем здесь заливается подосланная мадама, я видел своим глазами и потому прекрасно знаю, что она лжет как сивая коб...ла или на Украине вовсе не была.

[DAWARON]

Carbeas:

Им так промыли мозги, простите им.

А на эти слова, так и хочется ответить цитатой из «Убить дракона» - «Всем промывали, но почему ВЫ лучшие ученики?»

[Tegularius]

[QUOTE=Andrij;2572446]
Вы о нем отзываетесь не очень...
Почему?
[QUOTE]

В программу предстоящего гулянья на Ходынском поле входила раздача с 10 часов утра всем желающим царских подарков, заготовленных в количестве 400 тысяч штук (завернутый в цветной платок гостинец состоял из полуфунта колбасы, сайки, конфет, орехов, пряника, эмалированной кружки с царским вензелем и позолотой); в 11 12 часов должны были начаться музыкальные и театрализованные представления; в 14 часов ожидался «высочайший выход» на балкон императорского павильона.
И предполагаемые подарки, и невиданные зрелища, а также желание увидеть своими глазами «живого императора» и, может быть, лишь раз в жизни поучаствовать в подобном действе заставили огромные людские массы направиться сюда.
По странной беспечности властей место народного гулянья было выбрано крайне неудачно. В ту пору Ходынское поле, испещренное глубокими рвами, оврагами и траншеями, сплошь в ямах, брустверах и заброшенных колодцах, было пригодно разве что для военных целей и использовалось как учебный плац для войск Московского гарнизона. Причем даже накануне гулянья, когда стало очевидно, что сюда стекается колоссальное количество народа, не были приняты экстренные энергичные меры, способные предотвратить катастрофу.
Как самое страшное потрясение своей жизни вспоминали «кровавую субботу» те, кто пережил этот день...
Известный репортер, корреспондент газеты «Русские ведомости» В. А. Гиляровский, единственный из двухсот отечественных и зарубежных журналистов, освещавших коронационные торжества, кому довелось провести ночь на Ходынском поле, вспоминал: «Над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман... Давка была страшная. Со многими делалось дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой... Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, yмер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы..."
Л. Н. Толстой, собиравший в свое время материалы об этом бедствии, был поражен свидетельством о том, что купец Морозов обещал заплатить 18 тысяч рублей любому, кто спасет его. Один из персонажей горьковского романа "Жизнь Клима Самгина», Маркуев, рассказывал: «Я пришел туда в полночь... и меня всосало... К утру некоторые сошли с ума, я думаю. Кричали. Очень жутко. Такой стоял рядом со мной и все хотел укусить. Били друг друга затылками по лбу, лбами по затылкам... А один...человек...вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мной и вырвал кусок... кость обнажилась".
По официальной статистике, в этом "прискорбном событии», омрачившем "блистательное течение коронационных торжеств". как именовалась Ходынка в опубликованном вечером лаконичном сообщении властей, пострадало 2690 человек, из которых 1389 погибли. Истинное же число получивших разного рода увечья, ушибы и травмы (включая и психические потрясения) вряд ли поддается учету. Во всяком случае, как отмечалось в литературе, еще долго в окрестностях Москвы находили трупы в беспамятстве бежавших оттуда людей.

Уже утром все пожарные команды Москвы занимались ликвидацией кошмарных последствий: обоз за обозом вывозили с поля тела убитых и раненых. От вида страшного зрелища цепенели сердца видавших виды военных, врачей и пожарных, Здесь были и скальпированные головы, и торчавшие наружу кости, и раздавленные грудные клетки, и валявшиеся в пыли недоношенные младенцы...

В числе официальных лиц, направлявшихся на Ходынское поле, находился и граф Витте, который, уже буквально садясь в экипаж, узнал о происшедшей трагедии. «В таком настроении, - вспоминал он, - я поехал... в таком настроении приехали, конечно, и все остальные лица, которые должны были присутствовать на этом торжестве. Меня мучил прежде всего вопрос: как же поступят со всеми искалеченными людьми, как поступят со всеми этими трупами убитых людей, успеют ли поразвозить по больницам тех, которые еще не умерли, а трупы свезти в какое-нибудь такое место, где бы они не находились на виду у всего остального веселящегося народа, государя, всех его иностранных гостей и всей тысячной свиты. Затем у меня являлся вопрос: не последует ли приказ государя, чтобы это веселое торжество по случаю происшедшего несчастия обратить в торжество печальное и вместо слушания песен и концертов выслушать на поле торжественное богослужение?»

Встав перед выбором: довести до конца праздничную программу по намеченному плану или же внести в нее изменения в соответствии со сложившейся ситуацией, - Николай оказался в крайне затруднительном положении. Вряд ли не был он по-человечески огорчен и расстроен случившимся. В то же время его не могло не беспокоить, что съехавшаяся со всего света такая масса людей прибыла в Москву именно на торжества, на которые, к тому же, были израсходованы немалые средства. И ни его нравственное чутье, ни общеизвестные его религиозные чувства не подсказали ему единственно верного решения.

Когда Витте добрался до места, никаких видимых следов случившегося не было, «ничто не бросалось в глаза... все было замаскировано и сглажено». Но что более всего потрясло не только его, но и многих гостей и жителей Москвы, так это то, что «празднества не были отменены, а продолжались по программе: так, массою музыкантов был исполнен концерт под управлением известного дирижера Сафонова; вообще все имело место, как будто никакой катастрофы и не было». Праздник над трупами, по выражению Гиляровского, шел своим чередом...

В 14.05 придворные летописцы отметили появление на балконе царского павильона их императорских величеств. На крыше специально выстроенного здания взвился императорский штандарт, грянул залп салюта, многотысячная людская масса обнажила головы. Перед балконом парадным строем прошествовали пешие и конные полки. А затем в Петровском дворце, перед которым были приняты депутации от крестьян и варшавских дворян, император с императрицей присутствовали на обеде для московского дворянства и волостных старшин. В полутора-двух верстах от Ходынки Николай произносил перед собравшимися высокие слова о том, что заботы о народном благе так же близки его сердцу, как они были близки его деду и незабвенному дорогому родителю.

А вечером, облачившись в парадный мундир лейб-гвардии уланского полка с орденской лентой Почетного легиона, император с супругой направился на запланированный по церемониалу бал у французского посла графа (в будущем маркиза) Монтебелло, который со своей обаятельной женой пользовался большим расположением высшего света. В данном случае многие также ожидали, что если бал и не будет отменен, то, по крайней мере, состоится без государя, тем более что, по словам великого князя Сергея Александровича, императору советовали не приезжать сюда. Однако Николай не согласился, выразив мнение, что, хотя катастрофа и есть величайшее несчастье, но оно не должно омрачать праздник коронации. И первый контрданс он танцевал с графиней Монтебелло, а Александра Федоровна с графом. Впрочем, они довольно быстро удалились. В то же время другая часть гостей, не приглашенных в посольство, имела возможность любоваться блестящим парадным спектаклем в Большом театре.

Через день состоялся другой, не менее грандиозный и роскошный бал, который давали родной дядя молодого императора московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович и его aвгустейшая супруга, старшая сестра императрицы Елизавета Федоровна. Heпрерывно продолжавшиеся в Москве праздники завершились 26 мая опубликованием Высочайшего манифеста Николая II, содержащего заверения в неразрывной связи государя с русским народом и его готовности к служению на благо возлюбленного Отечества.
Тем не менее впечатление от москов ских торжеств не только у российской, но и зарубежной общественности осталось достаточно тяжелое. Одна из эмигрантских брошюр, выпущенных в том же году в Женеве, обвинила императора в неспособности соблюсти даже внешние приличия. В полной мере это относилось и к его ближайшим родственникам. Дядя Николая великий князь Владимир Александрович, например, устроил в день похорон жертв Ходынки на Ваганьковском Kладбище в своем тире невдалеке от него стрельбу «по голубям влет» для высоких гостей, по поводу чего Пьер д'Альгейм заметил: "...в то время, когда весь народ плакал, мимо проехал пестрый кортеж старой Европы, Европы надушенной, разлагающейся, отживающей Европы... и скоро затрещали выстрелы».

У

тром 9 (22) января собравшиеся в рабочих районах Петербурга за Нарвской и Невской заставами, на Выборгской и Петербургской стороне, на Васильевском острове и в Колпино многолюдные колонны начали своё движение к Дворцовой площади в центре города. Их общая численность достигала, по разным оценкам, от 20 до 140 тысяч человек."
С портретом Царя перед собой шли рабочие массы Петербурга к Царю. Во главе одного из многочисленных потоков шёл священник Гапон. Он поднял крест перед собой словно вёл этих людей в землю обетованную. За ним следовала верующая паства».
Около 11.30 утра колонна численностью около 3 тыс. человек, двигавшаяся во главе с Гапоном от Нарвской заставы, была остановлена полицией, эскадроном конно-гренадер и двумя ротами 93-го пехотного Иркутского полка около Нарвских ворот. Несмотря на предупреждения полиции, толпа продолжала двигаться вперед; при первом залпе, толпа легла на землю, после чего попыталась снова двигаться вперед. Войсками было произведено еще четыре залпа в толпу, после чего она разбежалась, оставив около 45 убитых и тяжело раненых.
Около 11.30 утра другая колонна, численностью, по разным оценкам, от ] до 20 тыс. человек, двигавшаяся от Геслеровского переулка, была остановлена полицией и частями Павловского полка у начала Каменноостровского проспекта. После отказа толпы рассеяться, в нее был произведен залп. Толпа рассеялась, успев подобрать с собой по меньшей мере 40 убитых и раненых.
9 января 1905 г. Кавалеристы у Певческого моста задерживают движение шествия к Зимнему дворцу.
Около 12 часов дня Александровский сад начал наполняться толпами мужчин, женщин и подростков. Когда народ приблизился к решетке Александровского сада, то из глубины площади, проходя площадь беглым шагом, появилась пехота. После неисполнения толпой нескольких требований полиции разойтись, рота Преображенского полка произвела два залпа по массам людей, наполнявших сад. Толпы отхлынули назад, количество раненых и убитых составило около 30 человек.
У Полицейского моста 3 батальон лейб-гвардии Семеновского полка под командованием полковника Н. К. Римана принял участие в расстреле толпы на набережной реки Мойки. По свидетельству капитана Генштаба Е. А. Никольского, полковник Риман отдал приказ о начале стрельбы не сделав никакого предупреждения, как это было установлено уставом.
Другим свидетелем действий войск у Полицейского моста стал русский поэт, художник и критик М. А. Волошин, вернувшийся утром 9(22) января из Москвы:
Са*ни пропускали везде. И меня пропустили через Полицей*ский мост между шеренгами солдат. Они, в этот момент, заряжали ружья. Офицер крикнул извозчику: «Сворачи*вай направо». Извозчик отъехал на несколько шагов и остановился. «Похоже, стрелять будут!» Толпа стояла плотно. Но не было рабочих. Была обычная воскресная публика. «Убийцы!.. Ну, стреляйте же!» крикнул кто-то. Рожок заиграл сигнал атаки. Я приказал извозчику двигаться дальше Едва мы свернули за угол, послышался выстрел, сухой, несильный звук. Потом еще и еще.

[Natali T]

NataliТ:





Да да, конечно, они были убиты добродушно. Под ликующие крики толпы.

Если не знаете истории, то куда лезете со своим корытом.
Ступайте в разделы, где обсуждаются прокладки, стеклянные бусы и прочая бежутерия для неандертальцев.

Назовите мне хоть одну царскую семью в мире с которой поступили так зверски как с Романовыми.

[Mario_Rossi]

Не понял Ваше замечание.

Калаш я в руках уже держал и брать его снова не хотел бы. Страха смерти при этом не испытывал и не угрожал никому - возле меня в десятке-другом метров ходили мирные жители, и, думаю, чувствовали себя рядом не менее спокойно, чем так где на улице...

Если придет война сродни Второй Мировой - то как совесть подскажет, так и поступлю. Не буду говорить, что не возьму оружие - хотя убивать врага не хотел бы никогда.

А вы христианин? Это не замечание, это жизненный опыт, кто возьмет в руки "калаш", тому он обязательно когда нибудь "пригодится" и наоборот.

Что до взрывов - вы о Домодедово или о Макеевке?
Каким властям вопросы, какой из стран хотите задавать - Вас не понял?

а это сюда относится:
не виноваты они,

[Котэ-Хохотун]

Понимаете, для наших националистов Россия - воплощение абсолютного зла, посему любой деятель, причинивший вред России, будь то Мазепа, Николай ІІ или Дудаев, превращается в национального героя, независимо от их отношения к Украине и заслуг перед нею. Им так промыли мозги, простите им.

Кто промыл мозги Лорду Байрону?


I.


"Twas after dread Pultowa's day,

When fortune left the royal Swede,

Around a slaughter'd army lay,

No more to combat and to bleed

The power and glory of the war,

Faithless as their vain votaries, men,

Had pass'd to the triumphant Czar,

And Moscow's walls were safe again,

Until a day more dark and drear,

And a more memorable year,

Should give to slaughter and to shame

A mightier host and haughtier name;

A greater wreck, a deeper fall,

A shock to one - a thunderbolt to all.


II.


Such was the hazard of the die;

The wounded Charles was taught to fly

By day and night through field and flood,

Stain'd with his own and subjects' blood;

For thousands fell that flight to aid:

And not a voice was heard t'upbraid

Ambition in his humbled hour,

When truth had nought to dread from power.


His horse was slain, and Gieta gave

His own - and died the Russians' slave.

This too sinks after many a league

Of well sustain'd but vain fatigue;

And in the depth of forest, darkling

The watch-fires in the distance sparkling -

The beacons of surrounding foes -

A king must lay his limbs at length.

Are these the laurels and repose

For which the nations strain their strength?

They laid him by a savage tree,

In outworn nature's agony;

His wounds were stiff, his limbs were stark;

The heavy hour was chill and dark;

The fever in his blood forbade

A transient slumber's fitful aid:

And thus it was; but yet through all,

Kinglike the monarch bore his fall,

And made, in this extreme of ill,

His pangs the vassals of his will:

All silent and subdued were they,

As once the nations round him lay.


III.


A band of chiefs ! --- alas ! How few,

Since but the fleeting of a day

Had thinn'd it; but this wreck was true

And chivalrous: upon the clay

Each sate him down, all sad, and mute,

Beside his monarch and his steed;

For danger levels man and brute,

And all are fellows in their need.

Among the rest, Mazeppa made

His pillow in an old oak's shade --

Himself as rough, and scarce less old,

The Ukraine's Hetman, calm and bold;

But first, outspent with this long course,

The Cossack prince rubb'd down his horse,

And made for him a leafy bed,

And smooth'd his fetlocks and his mane,

And slack'd his girth, and stripp'd his rein,

And joy'd to see how well he fed;

For until now he had the dread

His wearied courser might refuse

To browse beneath the midnight dews:

But he was hardy as his lord,

And little cared for bed and board;

But spirited and docile too,

Whate'er was to be done, would do.

Shaggy and swift, and strong of limb,

All Tartar-like he carried him;

Obey'd his voice, and came to call,

And knew him in the midst of all:

Though thousands were around, - and Night,

Without a star, pursued her flight, -

That steed from sunset until dawn

His chief would follow like a fawn.


IV.


This done, Mazeppa spread his cloak,

and laid his lance beneath his oak,

Felt if his arms in order good

The long day's march had well withstood --

If still the powder fill'd the pan,

And flints unloosen'd kept their lock --

His sabre's hilt and scabbard felt,

And whether they had chafed his belt;

And next the venerable man,

From out his havresack and can,

Prepared and spread his slender stock;

And to the monarch and his men

The whole or portion offer'd then

With far less of inquietude

Than courtiers at a banquet would.

And Charles of this his slender share

With smiles partook a moment there,

To force of cheer a greater show,

And seem above both wounds and woe;

And then he said -- "Of all our band,

Though firm of heart and strong of hand,

In skirmish, march, or forage, none

Can less have said or more have done

Than thee, Mazeppa ! On the earth

So fit a pair had never birth,

Since Alexander's day till now,

As they Bucephalus and thou:

All Seythia's fame to thine should yield

For pricking on o'er flood and field."

Mazeppa answer'd -- "Ill betide

The school wherein I learn'd to ride ! "

Quoth Charles -- "Old Hetman, wherefore so,

Since thou hast learn'd the art so well?"

Mazeppa said -- "T'were long to tell;

And we have many a league to go,

With every now and then a blow,

And ten to one at least the foe,

Before our steeds may graze at ease

Beyond the swift Borysthenes:

And, Sire, your limbs have need of rest,

And I will be the sentinel

Of this your troop." -- "But I request,"

Said Sweden's monarch, "thou will tell

This tale of thine, and I may reap,

Perchance, from this the boon of sleep;

For at this moment from my eyes

The hope of present slumber flies."


"Well, Sire, with such a hope, I'll track

My seventy years of memory back:

I think 'twas in my twentieth spring --

Ay, 'twas, - when Casimir was king --

John Casimir, - I was his page

Six summers, in my earlier age:

A learned monarch, faith ! Was he,

And most unlike your majesty:

He made no wars, and did not gain

New realms to lose them back again:

And (save debates in Warsaw's diet)

He reign'd in most unseemly quiet;

Not that he had no cares to vex;

He loved the muses and the sex;

And sometimes these so froward are,

They made him wish himself at war;

But soon his wrath being o'er, he took

Another mistress, or new book;

And then he gave prodigious fêtes --

All Warsaw gather'd round his gates

To gaze upon his splendid court,

And dames, and chiefs, of princely port:

He was the Polish Solomon,

So sung his poets, all but one,

Who, being unpension'd, made a satire,

And boasted that he could not flatter.

It was a court of jousts and mimes,

Where every courtier tried at rhymes;

Even I for once produced some verses,

And sign'd my odes 'Despairing Thyrsis.'

There was a certain Palatine,

A count of far and high descent,

Rich as a salt or silver mine;

And he was proud, ye may divine,

As if from heaven he had been sent:

He had such wealth in blood and ore

As few could match beneath the throne;

And he would gaze upon his store,

And o'er his pedigree would pore,

Until by some confusion led,

Which almost look'd like want of head,

He thought their merits were his own.

His wife was not of his opinion;

His junior she by thirty years,

Grew daily tired of his dominion;

And, after wishes, hopes, and fears,

To virtue a few farewell tears,

A restless dream or two, some glances

At Warsaw's youth, some songs, and dances,

Awaited but the usual chances,

Those happy accidents which render

The coldest dames so very tender,

To deck her Count with titles given,

'Tis said, as passports into heaven;

But, strange to say, they rarely boast

Of these, who have deserved them most.

[Котэ-Хохотун]

Понимаете, для наших националистов Россия - воплощение абсолютного зла, посему любой деятель, причинивший вред России, будь то Мазепа, Николай ІІ или Дудаев, превращается в национального героя, независимо от их отношения к Украине и заслуг перед нею. Им так промыли мозги, простите им.

Кто промыл мозги Виктору Гюго?

I

Ainsi, quand Mazeppa, qui rugit et qui pleure,
A vu ses bras, ses pieds, ses flancs qu'un sabre effleure,
Tous ses membres liés
Sur un fougueux cheval, nourri d'herbes marines,
Qui fume, et fait jaillir le feu de ses narines
Et le feu de ses pieds;

Quand il s'est dans ses nœuds roulé comme un reptile,
Qu'il a bien réjoui de sa rage inutile
Ses bourreaux tout joyeux,
Et qu'il retombe enfin sur la croupe farouche,
La sueur sur le front, l'écume dans la bouche,
Et du sang dans les yeux,

Un cri part; et soudain voilà que par la plaine
Et l'homme et le cheval, emportés, hors d'haleine,
Sur les sables mouvants,
Seuls, emplissant de bruit un tourbillon de poudre
Pareil au noir nuage où serpente la foudre,
Volent avec les vents !

Ils vont. Dans les vallons comme un orage ils passent,
Comme ces ouragans qui dans les monts s'entassent,
Comme un globe de feu;
Puis déjà ne sont plus qu'un point noir dans la brume,
Puis s'effacent dans l'air comme un flocon d'écume
Au vaste océan bleu.

Ils vont. L'espace est grand. Dans le désert immense,
Dans l'horizon sans fin qui toujours recommence,
Ils se plongent tous deux.
Leur course comme un vol les emporte, et grands chênes,
Villes et tours, monts noirs liés en longues chaînes,
Tout chancelle autour d'eux.

Et si l'infortuné, dont la tête se brise,
Se débat, le cheval, qui devance la brise,
D'un bond plus effrayé
S'enfonce au désert vaste, aride, infranchissable,
Qui devant eux s'étend, avec ses plis de sable,
Comme un manteau rayé.

Tout vacille et se peint de couleurs inconnues
Il voit courir les bois, courir les larges nues,
Le vieux donjon détruit,
Les monts dont un rayon baigne les intervalles;
Il voit; et des troupeaux de fumantes cavales
Le suivent à grand bruit.

Et le ciel, où déjà les pas du soir s'allongent,
Avec ses océans de nuages où plongent
Des nuages encor,
Et son soleil qui fend leurs vagues de sa proue,
Sur son front ébloui tourne comme une roue
De marbre aux veines d'or.

Son œil s'égare et luit, sa chevelure traîne,
Sa tête pend; son sang rougit la jaune arène,
Les buissons épineux;
Sur ses membres gonflés la corde se replie,
Et comme un long serpent resserre et multiplie
Sa morsure et ses nœuds.

Le cheval, qui ne sent ni le mors ni la selle,
Toujours fuit, et toujours son sang coule et ruisselle,
Sa chair tombe en lambeaux;
Hélas ! voici déjà qu'aux cavales ardentes
Qui le suivaient, dressant leurs crinières pendantes,
Succèdent les corbeaux !

Les corbeaux, le grand-duc à l'œil rond, qui s'effraie,
L'aigle effaré des champs de bataille, et l'orfraie,
Monstre au jour inconnu,
Les obliques hiboux, et le grand vautour fauve
Qui fouille au flanc des morts, où son col rouge et chauve
Plonge comme un bras nu !

Tous viennent élargir la funèbre volée;
Tous quittent pour le suivre et l'yeuse isolée
Et les nids du manoir.
Lui, sanglant, éperdu, sourd à leurs cris de joie,
Demande en les voyant : Qui donc là-haut déploie
Ce grand éventail noir ?

La nuit descend lugubre, et sans robe étoilée.
L'essaim s'acharne, et suit, tel qu'une meute ailée,
Le voyageur fumant.
Entre le ciel et lui, comme un tourbillon sombre,
Il les voit, puis les perd, et les entend dans l'ombre
Voler confusément.

Enfin, après trois jours d'une course insensée,
Après avoir franchi fleuves à l'eau glacée,
Steppes, forêts, déserts,
Le cheval tombe aux cris des mille oiseaux de proie,
Et son ongle de fer sur la pierre qu'il broie
Éteint ses quatre éclairs.

Voilà l'infortuné gisant, nu, misérable,
Tout tacheté de sang, plus rouge que l'érable
Dans la saison des fleurs.
Le nuage d'oiseaux sur lui tourne et s'arrête;
Maint bec ardent aspire à ronger dans sa tête
Ses yeux brûlés de pleurs.

Eh bien ! ce condamné qui hurle et qui se traîne,
Ce cadavre vivant, les tribus de l'Ukraine
Le feront prince un jour.
Un jour, semant les champs de morts sans sépultures,
Il dédommagera par de larges pâtures
L'orfraie et le vautour.

Sa sauvage grandeur naîtra de son supplice.
Un jour, des vieux hetmans il ceindra la pelisse,
Grand à œil ébloui;
Et quand il passera, ces peuples de la tente,
Prosternés, enverront la fanfare éclatante
Bondir autour de lui !

II

Ainsi, lorsqu'un mortel, sur qui son dieu s'étale,
S'est vu lier vivant sur ta croupe fatale,
Génie, ardent coursier,
En vain il lutte, hélas ! tu bondis, tu l'emportes
Hors du monde réel, dont tu brises les portes
Avec tes pieds d'acier !

Tu franchis avec lui déserts, cimes chenues
Des vieux monts, et les mers, et, par delà les nues,
De sombres régions;
Et mille impurs esprits que ta course réveille
Autour du voyageur, insolente merveille,
Pressent leurs légions.

Il traverse d'un vol, sur tes ailes de flamme,
Tous les champs du possible, et les mondes de l'âme;
Boit au fleuve éternel;
Dans la nuit orageuse ou la nuit étoilée,
Sa chevelure, aux crins des comètes mêlée,
Flamboie au front du ciel.

Les six lunes d'Herschel, l'anneau du vieux Saturne,
Le pôle, arrondissant une aurore nocturne
Sur son front boréal,
Il voit tout; et pour lui ton vol, que rien ne lasse,
De ce monde sans borne à chaque instant déplace
L'horizon idéal.

Qui peut savoir, hormis les démons et les anges,
Ce qu'il souffre à te suivre, et quels éclairs étranges
A ses yeux reluiront,
Comme il sera brûlé d'ardentes étincelles,
Hélas ! et dans la nuit combien de froides ailes
Viendront battre son front ?

Il crie épouvanté, tu poursuis implacable.
Pâle, épuisé, béant, sous ton vol qui l'accable
Il ploie avec effroi;
Chaque pas que tu fais semble creuser sa tombe.
Enfin le terme arrive... il court, il vole, il tombe,
Et se relève roi !

[Коля Безбазара]

Кто промыл мозги Виктору Гюго?

I

Ainsi, quand Mazeppa, qui rugit et qui pleure,
A vu ses bras, ses pieds, ses flancs qu'un sabre effleure,
Tous ses membres liés
Sur un fougueux cheval, nourri d'herbes marines,
Qui fume, et fait jaillir le feu de ses narines
Et le feu de ses pieds;

Quand il s'est dans ses nœuds roulé comme un reptile,
Qu'il a bien réjoui de sa rage inutile
Ses bourreaux tout joyeux,
Et qu'il retombe enfin sur la croupe farouche,
La sueur sur le front, l'écume dans la bouche,
Et du sang dans les yeux,

Un cri part; et soudain voilà que par la plaine
Et l'homme et le cheval, emportés, hors d'haleine,
Sur les sables mouvants,
Seuls, emplissant de bruit un tourbillon de poudre
Pareil au noir nuage où serpente la foudre,
Volent avec les vents !

Ils vont. Dans les vallons comme un orage ils passent,
Comme ces ouragans qui dans les monts s'entassent,
Comme un globe de feu;
Puis déjà ne sont plus qu'un point noir dans la brume,
Puis s'effacent dans l'air comme un flocon d'écume
Au vaste océan bleu.

Ils vont. L'espace est grand. Dans le désert immense,
Dans l'horizon sans fin qui toujours recommence,
Ils se plongent tous deux.
Leur course comme un vol les emporte, et grands chênes,
Villes et tours, monts noirs liés en longues chaînes,
Tout chancelle autour d'eux.

Et si l'infortuné, dont la tête se brise,
Se débat, le cheval, qui devance la brise,
D'un bond plus effrayé
S'enfonce au désert vaste, aride, infranchissable,
Qui devant eux s'étend, avec ses plis de sable,
Comme un manteau rayé.

Tout vacille et se peint de couleurs inconnues
Il voit courir les bois, courir les larges nues,
Le vieux donjon détruit,
Les monts dont un rayon baigne les intervalles;
Il voit; et des troupeaux de fumantes cavales
Le suivent à grand bruit.

Et le ciel, où déjà les pas du soir s'allongent,
Avec ses océans de nuages où plongent
Des nuages encor,
Et son soleil qui fend leurs vagues de sa proue,
Sur son front ébloui tourne comme une roue
De marbre aux veines d'or.

Son œil s'égare et luit, sa chevelure traîne,
Sa tête pend; son sang rougit la jaune arène,
Les buissons épineux;
Sur ses membres gonflés la corde se replie,
Et comme un long serpent resserre et multiplie
Sa morsure et ses nœuds.

Le cheval, qui ne sent ni le mors ni la selle,
Toujours fuit, et toujours son sang coule et ruisselle,
Sa chair tombe en lambeaux;
Hélas ! voici déjà qu'aux cavales ardentes
Qui le suivaient, dressant leurs crinières pendantes,
Succèdent les corbeaux !

Les corbeaux, le grand-duc à l'œil rond, qui s'effraie,
L'aigle effaré des champs de bataille, et l'orfraie,
Monstre au jour inconnu,
Les obliques hiboux, et le grand vautour fauve
Qui fouille au flanc des morts, où son col rouge et chauve
Plonge comme un bras nu !

Tous viennent élargir la funèbre volée;
Tous quittent pour le suivre et l'yeuse isolée
Et les nids du manoir.
Lui, sanglant, éperdu, sourd à leurs cris de joie,
Demande en les voyant : Qui donc là-haut déploie
Ce grand éventail noir ?

La nuit descend lugubre, et sans robe étoilée.
L'essaim s'acharne, et suit, tel qu'une meute ailée,
Le voyageur fumant.
Entre le ciel et lui, comme un tourbillon sombre,
Il les voit, puis les perd, et les entend dans l'ombre
Voler confusément.

Enfin, après trois jours d'une course insensée,
Après avoir franchi fleuves à l'eau glacée,
Steppes, forêts, déserts,
Le cheval tombe aux cris des mille oiseaux de proie,
Et son ongle de fer sur la pierre qu'il broie
Éteint ses quatre éclairs.

Voilà l'infortuné gisant, nu, misérable,
Tout tacheté de sang, plus rouge que l'érable
Dans la saison des fleurs.
Le nuage d'oiseaux sur lui tourne et s'arrête;
Maint bec ardent aspire à ronger dans sa tête
Ses yeux brûlés de pleurs.

Eh bien ! ce condamné qui hurle et qui se traîne,
Ce cadavre vivant, les tribus de l'Ukraine
Le feront prince un jour.
Un jour, semant les champs de morts sans sépultures,
Il dédommagera par de larges pâtures
L'orfraie et le vautour.

Sa sauvage grandeur naîtra de son supplice.
Un jour, des vieux hetmans il ceindra la pelisse,
Grand à œil ébloui;
Et quand il passera, ces peuples de la tente,
Prosternés, enverront la fanfare éclatante
Bondir autour de lui !

II

Ainsi, lorsqu'un mortel, sur qui son dieu s'étale,
S'est vu lier vivant sur ta croupe fatale,
Génie, ardent coursier,
En vain il lutte, hélas ! tu bondis, tu l'emportes
Hors du monde réel, dont tu brises les portes
Avec tes pieds d'acier !

Tu franchis avec lui déserts, cimes chenues
Des vieux monts, et les mers, et, par delà les nues,
De sombres régions;
Et mille impurs esprits que ta course réveille
Autour du voyageur, insolente merveille,
Pressent leurs légions.

Il traverse d'un vol, sur tes ailes de flamme,
Tous les champs du possible, et les mondes de l'âme;
Boit au fleuve éternel;
Dans la nuit orageuse ou la nuit étoilée,
Sa chevelure, aux crins des comètes mêlée,
Flamboie au front du ciel.

Les six lunes d'Herschel, l'anneau du vieux Saturne,
Le pôle, arrondissant une aurore nocturne
Sur son front boréal,
Il voit tout; et pour lui ton vol, que rien ne lasse,
De ce monde sans borne à chaque instant déplace
L'horizon idéal.

Qui peut savoir, hormis les démons et les anges,
Ce qu'il souffre à te suivre, et quels éclairs étranges
A ses yeux reluiront,
Comme il sera brûlé d'ardentes étincelles,
Hélas ! et dans la nuit combien de froides ailes
Viendront battre son front ?

Il crie épouvanté, tu poursuis implacable.
Pâle, épuisé, béant, sous ton vol qui l'accable
Il ploie avec effroi;
Chaque pas que tu fais semble creuser sa tombe.
Enfin le terme arrive... il court, il vole, il tombe,
Et se relève roi !

я думаю, что за такие вот посты банхаммером по голове котейке было б в самый раз, по родничку незатверделому, ага.

а вот о Родинке я позже отпишусь, как будет настроение по ней, конкретно слово Коли, да.

[Nick.ita]

Назовите мне хоть одну царскую семью в мире с которой поступили так зверски как с Романовыми.

Императорская семья устроит?
"24 января 41 года недовольные правлением Калигулы солдаты преторианской гвардии, под командованием центуриона Кассия Хереи, закололи императора мечами. Та же участь постигла его жену Милонию Цезонию. Двухлетнюю дочь Юлию Друзиллу, названную так в честь любимой сестры, убили, размозжив ей голову"

[kapitu]

Кохотунчик, раздел иностранных языков ниже.

[Nick.ita]

Кто промыл мозги Лорду Байрону?

"Twas after dread Pultowa's day,
When fortune left the royal Swede,
Around a slaughter'd army lay,
No more to combat and to bleed

Да уж. А что финал то Байроновского Мазепы не привели? Он весьма характерен. Ничего, что я по-русски?

"Что ж Карл спасибо за рассказ
Не скажет? - Гетман не смущен:
Карл спит - по крайней мере час."

[Котэ-Хохотун]

Да уж. А что финал то Байроновского Мазепы не привели? Он весьма характерен.

"Что ж Карл спасибо за рассказ
Не скажет? - Гетман не смущен:
Карл спит - по крайней мере час."

Не привел по техпричинам - сообщение вмещает 15.000 знаков, а в поэме было около 35.000 тысяч.

А в чем характерность конца поэмы?

Ничего, что я по-русски?

А вот перевод поэмы "Мазепа" Виктора Гюго вы, к сожалению, никогда не найдете "по-русски".
Единственное не переведенное на русский произведение мирового классика.
Мистика просто!

[Котэ-Хохотун]

Кстати, я очень сожалею, что не вижу отзывы пользователей, которые находятся у меня в списке игнорирования.
Надеюсь, что вам понравились поэмы о Мазепе.
Можете поделиться своими впечатлениями через личку.

[kapitu]

Кстати, я очень сожалею, что не вижу отзывы пользователей, которые находятся у меня в списке игнорирования.
Надеюсь, что вам понравились поэмы о Мазепе.
Можете поделиться своими впечатлениями через личку.

Если сожалеете, почему они находятся у Вас в игноре? Что за самобичевание? Что ж, по крайней мере Вам не на кого пенять, Вы решили себя благодати добровольно.

[Nick.ita]

Не привел по техпричинам - сообщение вмещает 15.000 знаков, а в поэме было около 35.000 тысяч.

А в чем характерность конца поэмы?

Ну как же? Усталый Карл просит Мазепу рассказать свою историю.

"А вы устали; всем покой
Необходим; Как часовой
При вас я буду". - Нет; изволь
Поведать нам, сказал король, -
Твою историю сполна;
Пожалуй, и уснуть она
Мне помогла бы, а сейчас
Дремотой не сомкнуть мне глаз"

Гетман начинает рассказ. Он пылко говорит о своей любви... Карл засыпает.