Зарисовки...

[Евлампия]

Колючий, отнюдь не июньский ветер штормит бесконечные лужи, гудит в водостоках, треплет зонты, путается в волосах. Вжимаю голову в плечи, спускаюсь в метро. Холодно, сонно.

В переходе сотни ног месят мокро-песочную грязь. С раннего утра до поздней ночи. Подключаюсь. Плыву с остальными по этой унылой слякоти в будничном человеческом потоке. Ступеньки, синий вагон, десять минут полудремы, опять ступеньки почти дома Традиционный маршрут. Обычное дело. Нормально

Идем и спим. Хмурые, уставшие. И я, и они. И вы.

Просто конец рабочего дня.

Секунда, взгляд, убивающий глубиной и горечью, образ ступор. Словно обухом по голове. Просыпаюсь, останавливаюсь. Смотрю. Опершись спиной о холодную стену, на мокрой картонке сидит маленький человек. До того маленький, что горло мое больно сдавливает, нос пронзает изнутри тысячей иголок, глаза влажнеют и затуманиваются.

Позвоночник на вид молодого еще мужчины, казалось, был согнут вчетверо. Как радиатор батареи. Будто побывал под прессом. Из рукавов ветхой заношенной курточки, закатанных до середины, едва виднелись неразвитые, почти детские кисти рук, одна из которых судорожно сжимала несколько мелких купюр. Глубоко посаженные серые глаза неотрывно смотрели перед собой, в грязный истоптанный пол подземки. Вот только сейчас этот взгляд оторвался от топкого месива и в тот же миг своей обжигающей пронзительностью остановил человека. Одного из толпы. Именно меня, почему-то Короткое мгновение и вновь уставился в пол.

Покопавшись в кошельке, отдаю ему все, что удалось наскрести (перебьется мобильный, завтра положу). От живой искренней благодарности, переполнившей пропитанный болью взгляд, ощущаю невыносимую неловкость за что?! чем, кроме этой ничтожной мелочи, я еще могу тебе помочь? и быстрым шагом поднимаюсь из метро. Иду вдоль проспекта. Упорно пытаюсь проглотить застрявший в горле комок. «Ты был презрен и умален пред людьми Муж скорбей и изведавший болезни. И мы ни во что ставили Тебя. Но Ты взял на Себя наши немощи!.. Изъязвлен был за грехи наши... А мы думали, что Ты был уничижен Богом». Бегут люди, бегут машины, носится по крышам ветер. Человек из перехода упорно стоит перед глазами. Снова комок, снова глотаю. «Смилуйся, Господи. Смилуйся».

[Евлампия]

Принимай!


Бабушка, бабушка! ясноглазый карапуз настойчиво дергал за подол невысокую пожилую женщину, ни мало не заботясь о том, что отвлекает ее от разговора. Ну, бааабушка!

Уймись наконец, Денис! Все служение сидел, как мышка, а тут разошелся. Сейчас придет наш троллейбус и поедем домой, постой спокойно 5 минут.

Женщина, хоть и придала голосу суровость, все равно смотрела на внука с тихой беззаветной нежностью. Мальчуган смекнул, конечно, что «а-та-та» ему пока не грозит, но все же притих на время, задумавшись над чем-то. А в салоне троллейбуса трехлетний Денис, сидя у бабушки на коленях и глядя на нее с недетской серьезностью, спросил шепотом:

Бабушка, а почему ты иногда молишься Боженьке и ничего не понятно? И сегодня тоже. Я ни слова не понял. Почему так, а?

Женщина тепло улыбнулась, провела рукой по пшеничным волосам малыша. Морщинки в уголках глаз, многое повидавших за долгую непростую жизнь, резко очертились и стали похожи на тонкие лучики.

Это потому, Дениска, что добрый Боженька послал нам Духа Утешителя, чтобы мы ждали Иисуса и не грустили. И мне послал тоже. И этот Дух живет внутри меня и славит Бога моими устами.

Правда?! глаза ребенка, и без того огромные, округлились еще больше. А ты понимаешь, что Дух говорит?

Нет, не понимаю. Понимает Господь, Которому Дух говорит через меня. А мне просто очень хорошо, светло на душе и мирно на сердце. Однажды ты тоже станешь так молиться. Когда чуть-чуть подрастешь

Никогда

не забуду тот день. Никогда не сумею подобрать подходящие слова, чтобы описать ту секунду. Никогда не угаснет во мне яркое живое пламя, вспыхнувшее от одного Его прикосновения. Никогда не утихнет благоговейный трепет перед этими драгоценными воспоминаниями.


Ты знаешь, о чем я?.. Нет?! Друг!

Я расскажу тебе! Я всем сердцем хочу, чтобы ты знал!

Христос Он наш. Правда, правда. Не настолько эта земля «наша», страна, город, мир и все, что в нем, не настолько они «наши», насколько наш Христос. Наш Самый родной и всегда Такой близкий, Такой чуткий, Такой внимательный к нам, к каждому из нас Христос Он наш! А мы все Христовы. Даже те, кто это отрицает. Не верь им, не слушай, они сами себе не верят.! Мы все Его. И именно всем нам Вознесшийся Сын Бога Живого сделал Свой бесценный подарок. Да, тот самый. О котором бабушка рассказывала внуку. О котором так часто упоминают на церковных собраниях. О котором в своем пророческом слове говорил Иоанн Креститель: «Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня; я не достоин понести обувь Его; Он будет крестить вас Духом Святым и огнем» Тот самый подарок, о котором ты наверняка сам не раз слышал от кого-то, кто уже сумел его принять. Слышал, как молится этот кто-то. Слышал и забивал глубоко в себя свою немую горечь: «Почему, Господи? Почему ему дал, а меня обошел? Почему?». Но это неправда. Не обошел. Ни одного не обошел. Ведь это же НАШ ИИСУС! Как Он может обделить Свое дитя?! Не верь, друг! Не верь врагу душ человеческих, который смущает тебя лживыми мыслями. Ты не хуже! За тебя умер наш Иисус! И Его обетование «излию от Духа Моего на всякую плоть».

Принимай дар от Господа, родной мой. Принимай Его сердцем.

[Евлампия]

Размышления о чувствах моего друга...

НЕ ЧУВСТВУЕШЬ?..

Надо же Снова лето. Так долго его не было и вот опять оно, сказал я.

Потревоженный воздух пустой комнаты недовольно дрогнул, подхватил мои слова и подвесил их где-то под потолком. Казалось, прямо над моей головой.

Было уже пол-одиннадцатого, но все никак не темнело. Дождь пробежался по пыльному городу минуты за 3 и перестал. Водяные разводы на оконном стекле отражали всё к верху ногами. В детстве я, почему-то, не замечал этого... С деревьев на побитый унылыми лужицами тротуар шлепались последние запоздалые капли. Закатное солнце уже не алело, слепя и зачаровывая. Теперь оно лишь угадывалось в размытых бликах, там-сям разбросанных по бледным крышам. Дневное тепло, нехотя тая, будто дрожало в вечерних перистых облаках. Небо было ясным. Небо было далеким и равнодушным.

Опять грустное холодное лето. Мое лето. Неизменное. Почему? Почему каждый раз, когда оно возвращается, с ним приходит эта необъяснимая горечь? Так надо, так должно быть? Это у всех так?..

О чем ты? спросил кто-то.

Кто здесь? спросил я.

Кто я? Я душа, ответила душа.

Моя?..

Ну, да. А чья же? Вот только понять не могу, о чем ты толкуешь. Чем тебе не угодило лето?

Ничем. Просто мне плохо. Ты же знаешь, как это бывает.

Знаю. Но сейчас не время. Неужели ты не видишь? И не чувствуешь?
Не чувствую чего?..

Его! Нет?!.. Ну, как же? Я вижу, а ты нет. Да ты открой, открой глаза! Смотри! Он везде!

Да кто Он-то? Где?..

В лете! Смотри же ты, смотри! Не любишь лето? Да ты не видел его толком никогда! В солнце, в облаках, в ветре, в дожде, в каждой травинке, в каждой бабочке везде Он! Всё вокруг трепещет в восторге от Его близости, всё сущее прославляет это Имя, и я, я так люблю Его, я так хочу к Нему а ты не чувствуешь?.. Не чувствуешь Бога?

Бога? переспросил я. Но как можно чувствовать Бога? Он далеко. Ему нет дела ни до меня, ни до моей горечи.

О чем ты?! удивлению собеседницы, казалось, не было предела. Весь вечер не могу понять, о чем ты. Я знаю, что одна я для Него дороже, чем все богатства мира, а ты говоришь, что Ему нет дела до твоей горечи? Мимолетной, надуманной человеческой горечи?.. Он принял предательство, унижение и мученическую смерть только ради того, чтобы дать тебе свободу от твоей горечи. Свободу, которой ты в упор не видишь. И ясное небо, и новое лето, и все остальное, чего ты не понимаешь, не чувствуешь и не ценишь, дал тоже Он. «Так надо? Так должно быть? Это у всех так?» не знаю, как у всех. Но у нас с тобой именно так. Бог не «далеко», а днем и ночью рядом, непрестанно стучит в твое сердце. Грусть и холод не снаружи, а внутри. И горечь не в лете, а в твоей голове. Ты отравляешь меня, человек. Ты отравляешь меня.

Воздух пустой комнаты подхватил ее слова и подвесил их где-то под потолком. Прямо надо мной. Внутри что-то больно сдавило, но отпустило через мгновение. Разводы на стекле засохли причудливыми тонкими дорожками. Душа молчала.

Я сидел на кухне и пил чай. Тусклый рассеянный свет ночника плавал желтым пятном на дне кружки. Летняя ночь была такой же тоскливой и несносной, как и предшествующий ей день. «Нужен Богу». Придет же такое в голову, ты подумай!.. Чудная нелепица. «Дороже богатств мира, мученическая смерть, свобода от горечи»
Человек не нужен никому, кроме себя самого, сказал я твердо. И только он силен изменить что-то в собственной жизни. Поняла меня?
Душа молчала. Но последние ее слова по-прежнему давили на упрямый рассудок, не веря в его громкие заявления и не принимая их.

Не чувствуешь Бога? Ты отравляешь меня, человек. Ты отравляешь меня.

[St.Paul]

Позвоночник на вид молодого еще мужчины, казалось, был согнут вчетверо. Как радиатор батареи. Будто побывал под прессом. Из рукавов ветхой заношенной курточки, закатанных до середины, едва виднелись неразвитые, почти детские кисти рук, одна из которых судорожно сжимала несколько мелких купюр. Глубоко посаженные серые глаза неотрывно смотрели перед собой, в грязный истоптанный пол подземки. Вот только сейчас этот взгляд оторвался от топкого месива и в тот же миг своей обжигающей пронзительностью остановил человека. Одного из толпы. Именно меня, почему-то Короткое мгновение и вновь уставился в пол.

Действительно, когда встречаешься с такими людьми, порой, не знаешь, что надо делать, что говорить, как их утешить. Да и может ли человек как-то утешить искалеченную душу в искалеченном теле?

Как уже хочется, чтобы к таким, обделённым с самого рождения, людям прозвучало слово Господа: "Прощаются тебе грехи твои. Встань и ходи!"
Как нам стать настолько чистыми сердцем, чтобы Господь мог через нас, верующих в Него, произносить эти слова?

[St.Paul]

Христос Он наш. Правда, правда. Не настолько эта земля «наша», страна, город, мир и все, что в нем, не настолько они «наши», насколько наш Христос. Наш Самый родной и всегда Такой близкий, Такой чуткий, Такой внимательный к нам, к каждому из нас Христос Он наш! А мы все Христовы. Даже те, кто это отрицает. Не верь им, не слушай, они сами себе не верят.! Мы все Его. И именно всем нам Вознесшийся Сын Бога Живого сделал Свой бесценный подарок. Да, тот самый. О котором бабушка рассказывала внуку. О котором так часто упоминают на церковных собраниях. О котором в своем пророческом слове говорил Иоанн Креститель: «Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня; я не достоин понести обувь Его; Он будет крестить вас Духом Святым и огнем» Тот самый подарок, о котором ты наверняка сам не раз слышал от кого-то, кто уже сумел его принять. Слышал, как молится этот кто-то. Слышал и забивал глубоко в себя свою немую горечь: «Почему, Господи? Почему ему дал, а меня обошел? Почему?». Но это неправда. Не обошел. Ни одного не обошел. Ведь это же НАШ ИИСУС! Как Он может обделить Свое дитя?! Не верь, друг! Не верь врагу душ человеческих, который смущает тебя лживыми мыслями. Ты не хуже! За тебя умер наш Иисус! И Его обетование «излию от Духа Моего на всякую плоть».

Принимай дар от Господа, родной мой. Принимай Его сердцем.

Оля, ты просто умница! Спасибо тебе!

[Евлампия]

Оля, ты просто умница! Спасибо тебе!

Спасибо и тебе, Паша, что прочитал. И жду твоих зарисовок. Знаешь, у нас в церкви на каждом служении хлебопреломления вместо проповеди пастора звучат несколько небольших откровений рядовых членов церкви. И представляешь, я ни разу еще не рискнула записаться в выступающие. И не потому, что я стесняюсь нашей небольшой аудитории. Нет! Просто у меня голос пропадает, когда я пытаюсь выступать.

[St.Paul]

И жду твоих зарисовок.

О-о-о! Лампуша, я так как ты красиво рисовать не умею. У меня каракули получаются, а не зарисовки. Я, как Моисей - косноязычен. Поэтому, лучше ты, Оля, рисуй, а я буду наслаждаться твоей живописью.

Знаешь, у нас в церкви на каждом служении хлебопреломления вместо проповеди пастора звучат несколько небольших откровений рядовых членов церкви. И представляешь, я ни разу еще не рискнула записаться в выступающие. И не потому, что я стесняюсь нашей небольшой аудитории. Нет! Просто у меня голос пропадает, когда я пытаюсь выступать.

А я, когда пытаюсь говорить без бумажки, постоянно забываю, что хотел сказать. А если, например, читаю стишок по бумажке, то они (бумажка и голос) предательски дрожат.

[Евлампия]

О-о-о! Лампуша, я так как ты красиво рисовать не умею. У меня каракули получаются, а не зарисовки. Я, как Моисей - косноязычен. Поэтому, лучше ты, Оля, рисуй, а я буду наслаждаться твоей живописью.

Красавчег! Вы мне льстите. А себя незаслуженно опускаете. Мы с тобой оба хороши. Каждый в своем амплуа.

А я, когда пытаюсь говорить без бумажки, постоянно забываю, что хотел сказать. А если, например, читаю стишок по бумажке, то они (бумажка и голос) предательски дрожат.

[/QUOTE]

Ага. Как в Денискиных рассказах, помнишь? "Папа у Васи силен в математике, учится папа за Васю весь год..."

[Евлампия]

Паша! Предлагаю рисовать в стихах!

А я ходила прошлой ночью по воде.
Не верится? Не верьте, я не обижаюсь
К несчастью, больше среди нас таких людей,
которым проще жить, о камни спотыкаясь.

А я ходила по воде, как по траве,
по мягкой бархатной траве. И я не знаю,
как это может уместиться в голове.
Я просто радуюсь и плачу, вспоминая

тот миг, когда волнам и ветру отдалась,
не ощущая веса собственного тела.
Живая нежность морем света разлилась
внутри меня, во мне! Ей не было предела!

А я молилась, вдохновенно и легко,
умом ни одного не понимая слова.
И только чувствовала в сердце глубоко
Кого-то нового, горячего, живого.

И в небо синее лилась моя хвала
Тому, Кто души насыщает новым хлебом.
И я звала Его! Я просто не могла
остановиться, надышаться этим небом!

Как будто не сама, как будто кто-то нёс
шла по воде, а под ногами было сухо.
Шла! Потому что впереди стоял Христос:
«В тебе Мой свет. Ты крещена огнем и Духом».

[St.Paul]

Как будто не сама, как будто кто-то нёс
шла по воде, а под ногами было сухо.
Шла! Потому что впереди стоял Христос:
«В тебе Мой свет. Ты крещена огнем и Духом».

Классно рисуешь, Лампуша!


Где кончается сон, там всегда начинается явь.
Растворяются, блекнут видения и миражи.
Мы к смертельной завесе подходим, порой не поняв,
Для чего нам давалась настолько короткая жизнь.

Где кончаются силы, всегда появляется Тот,
Кто поднимет, поможет. Он, впрочем, всегда был с тобой.
Он готов исцелить и утешить, спасти от невзгод,
Защитить от напастей Своею могучей рукой.

Где приходит сомненье в возможность и силу чудес,
Там всегда появляется верный молитвенный друг.
Церковь божья жива, потому что Господь наш воскрес,
И мы можем ходить по воде, побеждая испуг.

[shlahani]

Зарисовки...

Мне в письме привели такое присловие: "Бедная Кишмиш! Она так и осталась грешницей." Я полез в гугл и вот какой обнаружил рассказ:

Тэффи

Кишмиш



Великий пост. Москва.
Гудит далеким глухим гулом церковный колокол. Ровные удары сливаются в сплошной тяжкий сон.
Через дверь, открытую в мутную предутренней мглой комнату, видно, как, под тихие, осторожные шорохи, движется неясная фигура. Она то зыбко выделяется густым серым пятном, то снова расплывается и совсем сливается с мутной мглой. Шорохи стихают, скрипнула половица, и еще одна подальше. Все стихло. Это няня ушла в церковь, к утрене.
Она говеет.
Вот тут делается страшно.
Девочка свертывается комочком в своей постели, чуть дышит. И все слушает и смотрит, слушает и смотрит.
Гул становится зловещим. Чувствуется беззащитность и одиночество. Если позвать никто не придет. А что может случиться? Ночь кончается, наверное, петухи уже пропели зорю, и все привидения убрались восвояси.
А «свояси» у них на кладбищах, в болотах, в одиноких могилах под крестом, на перекрестке глухих дорог у лесной опушки. Теперь никто из них человека тронуть не посмеет, теперь уже раннюю обедню служат и молятся за всех православных христиан. Так чего же тут страшного?
Но восьмилетняя душа доводам разума не верит. Душа сжалась, дрожит и тихонько хнычет. Восьмилетняя душа не верит, что это гудит колокол. Потом, днем, она будет верить, но сейчас, в тоске, в беззащитном одиночестве, она «не знает», что это просто благовест. Для нее этот гул неизвестно что. Что-то зловещее. Если тоску и страх перевести на звук, то будет этот гул. Если тоску и страх перевести на цвет, то будет эта зыбкая серая мгла.
И впечатление этой предрассветной тоски останется у этого существа на долгие годы, на всю жизнь. Существо это будет просыпаться на рассвете от непонятной тоски и страха. Доктора станут прописывать ей успокаивающие средства, будут советовать вечерние прогулки, открывать на ночь окно, бросить курить, спать с грелкой на печени, спать в нетопленой комнате и многое, многое еще посоветуют ей. Но ничто не сотрет с души давно наложенную на нее печать предрассветного отчаяния.

* * *

Девочке дали прозвище «Кишмиш». Кишмиш это мелкий кавказский изюм. Прозвали ее так, вероятно, за маленький рост, маленький нос, маленькие руки. Вообще, мелочь, мелюзга. К тринадцати годам она быстро вытянется, ноги станут длинными, и все забудут, что она была когда-то кишмишом.
Но, будучи мелким кишмишом, она очень страдала от этого обидного прозвища. Она была самолюбива и мечтала выдвинуться как-нибудь и, главное, грандиозно, необычайно. Сделаться, например, знаменитым силачом, гнуть подковы, останавливать на ходу бешено мчащуюся тройку. Манило также быть разбойником или, пожалуй, еще лучше палачом. Палач могущественнее разбойника, потому что он одолеет, в конечном счете. И могло ли кому-нибудь из взрослых, глядя на худенькую, белобрысую, стриженую девочку, тихо вяжущую бисерное колечко, могло ли кому-нибудь прийти в голову, какие грозные и властные мечты бродят в ее голове? Была, между прочим, еще одна мечта это быть ужасной уродиной, не просто уродиной, а такой, чтобы люди пугались. Она подходила к зеркалу, скашивала глаза, растягивала рот и высовывала язык набок. При этом предварительно произносила басом, от имени неизвестного кавалера, который лица ее не видит, а говорит в затылок:
Разрешите пригласить вас, мадам, на кадриль.
Потом делалась рожа, полный оборот и следовал ответ кавалеру:
Ладно. Только сначала поцелуйте мою кривую щеку.
Предполагалось, что кавалер в ужасе убегает. И тогда ему вслед:
Ха! Ха! Ха! Небось не смеешь!
Кишмиш учили наукам. Сначала только Закону Божию и чистописанию.
Учили, что каждое дело надо начинать молитвой.
Это Кишмиш понравилось. Но имея в виду, между прочим, и карьеру разбойника, Кишмиш встревожилась.
А разбойники, спросила Кишмиш, когда идут разбойничать, тоже должны молиться?
Ей ответили неясно. Ответили: «Не говори глупостей». И Кишмиш не поняла, значило ли это, что разбойникам не надо молиться, или что непременно нужно, и это настолько ясно, что и спрашивать об этом глупо.
Когда Кишмиш подросла и пошла в первый раз к исповеди, в душе ее произошел перелом. Грозные и властные мечты погасли.
Очень хорошо пели постом трио «Да исправится молитва моя».
Выходили на середину церкви три мальчика, останавливались у самого алтаря и пели ангельскими голосами. И под эти блаженные звуки смирялась душа, умилялась. Хотела быть белой, легкой, воздушной, прозрачной, улетать в звуках и в дымах кадильных туда, под самый купол, где раскинул крылья белый голубь Святого Духа.
Тут разбойнику было не место. И палачу и даже силачу совсем тут быть не подходило. Уродина-страшилище встала бы куда-нибудь за дверь и лицо бы закрыла. Пугать людей было бы здесь делом неподходящим. Ах, если бы можно было сделаться святой! Как было бы чудесно! Быть святой это так красиво, так нежно. И это выше всего и выше всех. Это важнее всех учительниц и начальниц и всех губернаторов.
Но как сделаться святой? Придется делать чудеса, а Кишмиш делать чудес ни капельки не умела. Но ведь не с этого же начинают. Начинают со святой жизни. Нужно сделаться кроткой, доброй, раздать все бедным, предаваться посту и воздержанию.
Теперь, как отдать все бедным? У нее новое весеннее пальто. Вот его, прежде всего, и отдать.
Но до чего же мама рассердится. Это будет такой скандал и такая трепка, что и подумать страшно. И мама расстроится, а святой не должен никого расстраивать и огорчать. Может быть, отдать бедному, а маме сказать, что просто пальто украли? Но святому врать не полагается. Ужасное положение. Вот разбойнику тому легко жить. Ври, сколько влезет, и еще хохочи коварным смехом. Так как же они делались, эти святые? Просто дело в том, что они были старые, все не меньше шестнадцати лет, а то и прямо старики. Они и не обязаны были маму слушаться. Они прямо забрали все свое добро и сразу его раздали. Значит, с этого начинать нельзя. Это пойдет под конец. Начинать надо с кротости и послушания. И еще с воздержания. Есть надо только черный хлеб с солью, пить только воду прямо из-под крана. А тут опять беда. Кухарка насплетничает, что она пила сырую воду, и ей достанется. В городе тиф, и мама сырую воду пить не позволяет. Но, может быть, когда мама поймет, что Кишмиш святая, она препятствий делать не будет?
А как чудесно быть святой. Теперь это такая редкость. Все знакомые будут удивляться:
Отчего это над Кишмиш сияние?
Как, разве вы не знаете? Да ведь она уже давно святая.
Ах! Ах! Быть не может.
Да вот, смотрите сами.
А Кишмиш сидит и кротко улыбается и ест черный хлеб с солью.
Гостям завидно. У них нет святых детей.
А может быть, она притворяется?
Какие дураки! А сияние-то!
Вот интересно скоро ли начнется сияние? Вероятно, через несколько месяцев. К осени уже будет. Боже мой, Боже мой! Как это все чудесно! Пойду исповедоваться на будущий год. Батюшка спросит строго:
Какие у тебя грехи? Кайся.
А я ему в ответ:
Ровно никаких, я святая. Он ах! ах! Быть не может!
Спросите у мамы, спросите у наших гостей все знают.
Батюшка начнет допытыватся, может быть, какой-нибудь, самый маленький, грешок есть?
А Кишмиш в ответ:
Ни од-но-го! Хоть шаром покати.
А интересно нужно будет все-таки уроки готовить? Беда, если нужно. Потому что лениться святому нельзя. И не слушаться нельзя. Прикажут учись. Если бы еще сразу суметь делать чудеса. Сделать чудо учительница сразу испугается, упадет на колени и урока не спросит.
Потом представила себе Кишмиш, какое у нее будет лицо. Подошла к зеркалу, втянула щеки, раздула ноздри, подкатила глаза. Такое лицо Кишмиш очень понравилось. Действительно святое лицо. Немножко тошнительное, но совсем святое. Такого ни у кого нет. Теперь, значит, айда на кухню за черным хлебом.
Кухарка, как всегда перед завтраком, сердитая и озабоченная, была неприятно удивлена кишмишовым визитом.
Чего барышням на кухню ходить? Мамашенька забранят.
Кишмиш невольно потянула носом. Пахло вкусной постной едой грибами, рыбой, луком. Хотела было ответить кухарке «не ваше дело», но вспомнила, что она святая, и отвечала сдержанно:
Будьте добры, Варвара, отрезать мне кусочек черного хлеба.
Подумала и прибавила:
Большой кусочек.
Кухарка отрезала.
И будьте добры посолить, попросила Кишмиш и завела глаза к небу.
Хлеб надо было съесть тут же, а то, пожалуй, в комнатах не поймут, в чем дело, и выйдут одни неприятности.
Хлеб оказался превкусным, и Кишмиш пожалела, что не спросила сразу два куска. Потом налила воды из-под крана в ковш и стала пить. Вошла горничная и ахнула:
А я вот мамаше скажу, что вы сырую воду пьете.
Так она эва, какой кусище хлеба с солью съела, сказала кухарка. Ну, оно и пьется. Аппетит к росту.
Позвали к завтраку. Не идти нельзя. Решила идти, но ничего не есть и быть кроткой.
Была уха с пирожками. Кишмиш сидела и тупо смотрела на положенный ей пирожок.
Чего же ты не ешь?
Она кротко улыбнулась в ответ и в третий раз сделала святое лицо то, что приготовила перед зеркалом.
Господи, что это с нею? удивилась тетка. Что за гримасы?
Они перед самым завтраком во какой кусище черного хлеба съели, донесла горничная, и водой из-под крана запили.
Кто тебе позволил ходить в кухню и есть хлеб? сердито закричала мать. И ты пила сырую воду?
Кишмиш подкатила глаза и смастерила окончательно святое лицо, с раздутыми ноздрями.
Что это с ней?
Это она меня передразнивает! взвизгнула тетка и всхлипнула.
Пошла вон, скверная девчонка! сердито сказала мать. Иди в детскую и сиди весь день одна.
Хоть бы скорее отправили ее в институт! всхлипывала тетка. Буквально все нервы. Все нервы.

* * *

Бедная Кишмиш!
Она так и осталась грешницей.

[Евлампия]

Зарисовки о природе счастья

Счастливы те лишь люди, которым удается заниматься делом, доставляющим им удовольствие
Счастье всегда на стороне отважного
Счастье уходит и приходит снова
Счастье ветренно
Счастье как бабочка, не оно гоняется за человеком, а человек за ним
Счастье легче найти, чем сохранить
Чтобы быть счастливым, счастьем надо делиться
Существует один путь к счастью - перестать беспокоиться о вещах, не подвластных нашей воле
Счастье может быть в малом
Счастье в изменении, а не в обретении
Человек, делающий других счастливыми, не может быть обычным
Не проспи свое счастье

[St.Paul]

Повторяешься, Лампуш?

Или ты что-то изменила в этом тексте, чего я не заметил?

[Евлампия]

Повторяешься, Лампуш?

Или ты что-то изменила в этом тексте, чего я не заметил?

Слушай! И точно повторилась! Но вряд ли кто это заметит. Похоже, кроме тебя, мой дорогой поэт, никто меня больше и не читает.

[St.Paul]

Слушай! И точно повторилась! Но вряд ли кто это заметит. Похоже, кроме тебя, мой дорогой поэт, никто меня больше и не читает.

А может, как раз и надо по два раза размещать, чтоб лучше усваивалось.

Старенький вот свой эскизик нашёл. Может быть, и постил уже где-то. Но по твоему примеру, Лампуш, повторюсь.

Лев с телёнком пасутся бок о бок, корова с медведем.
Там ягнёнок и волк, не враждуя, играют в игру.
Возвращаясь в тот край, что дороже всего мне на свете,
Я забуду невзгоды, я там никогда не умру.

Там мой дом, мой удел, где так ждут моего возвращенья.
Телеграфом Небесным молитву Отцу вознесу:
- Мой Отец! Я прославлю Тебя, Ты даруешь спасенье,
Утешаешь меня, отирая страданий слезу.