Владимир Можегов. Ползущий ангел. Архитектоника и эволюция "правой идеи" в постмодерне (сквозь призму восхождения Александра Дугина).
Объемность и многоплановость текста (неизбежные при достаточно въедливом рассмотрении столь неоднозначного предмета как Александр Дугин и его место в современной политической истории России) вынуждают автора предпослать своему труду небольшое вступление, чтобы настроить читателя, прояснить свои позиции и подчеркнуть особо важные мысли.
Осмысливая наше бурное и калейдоскопическое время, автор менее всего склонен делать окончательные выводы, судить и расставлять его (времени) героев по своим местам. Автор почти не имеет собственных политических (да и любых других) убеждений и достаточно скептически относится к чужим. Убеждения (главная функция которых по мнению автора убеждать своих носителей в их собственной правоте) делают существование более основательным, уютным и безопасным, но за это отнимают чувствительность к непосредственному восприятию реальности. Не имеющий убеждений ребенок ближе к Небу, нежели убежденный фанатик. Неустоявшиеся убеждения юности делают ее способной на мгновенные прозрения, для которых затвердевшие убеждения зрелости становятся непреодолимой стеной. Поэтому автор повторяет максиму Лао Цзы "то, что отвердело, то не победит" и просит читателя не искать стоящей за его размышлениями железной пяты какой бы то ни было идеологии. Сам автор ни в чем слишком сильно не уверен, а его единственное кредо вера в абсолютный переворот и уникальность Христа и христиан-ства, которых "мир не может вместить", заставляет его тем более настойчиво уклоняться от последних оценок и конечных выводов.
Вместе с тем автору очевидна неслучайность фигуры Александра Дугина в современной истории России (столь же неизбежной, как фигура, допустим, Владимира Ленина в нашей социалистической революции или Адольфа Гитлера в консервативной революции Германии), как и востребованность его мифологических и квазинаучных построений. Типичный постмодернист, дитя революции 68-го, в нашей реальности, возросшей на руинах модернистских утопий, Дугин смотрится модно и современно, в то время как известные либерально-демократические доктрины, берущие начало в истоках модерна, выглядят безнадежно устаревшими. В то время как либералы лишь повторяют зады западных идей, находящихся в очевидном кризисе, Дугин творит новый миф и новую утопию, эффектные и легко усваиваемые массами. Потому автор не склонен микшировать ни духовные интуиции, ни живые основания традиционалистских доктрин (особенно, что касается критики современного мира), а свою задачу видит не в том, чтобы неотступно доказывать превосходство демократических утопий над тоталитарными, а скорее в том, чтобы подвести читателя к краю той бездны, над которой все мы сегодня качаемся, в надежде, что чувство самосохранения, ответственности (или метафизического ужаса) откроет кому-то глаза и поможет совершить правильный выбор.
Автор полагает, что успешно противостоять традиционалистским мифам демократические и либеральные идеи смогут, лишь вернувшись к своим метафизическим истокам и основаниям (то есть прежде всего к христианству), но что наша история почти не дает на это надежд. В свое время попытка лучших из числа интеллигенции осмыслить поражение первой русской революции в плане личной ответственности вызвала в демократическом лагере форменный скандал. Недавнее столетие "Вех" прошло почти незаметно, вызвав минимальный интерес. Никому из потомков революционной интеллигенции и в голову не пришло принять на себя ответственность за поражение в 90-х. Чахлое деревце христианской демократии, мало укорененное на нашей почве, под железными ветрами новых политических реалий кажется автору почти нежизнеспособным. Стремительно идущее слияние церкви и государства грозит и вовсе задушить последние ростки христианства. В такой ситуации торжество традиционалистских (или подобных им тоталитарных) идеологий, всходящих на пустующем месте святе, кажется автору почти неизбежным. И единственное, что остается в такой ситуации, качаясь над очередной русской бездной и глядя на ее дно, стараться (по известному духовному закону) в конец не отчаиваться.
Начиная свою знаменитую биографию Гитлера, Иоахим К. Фест писал: "по своим индивидуальным параметрам Гитлер лишь с трудом может привлечь к себе наш интерес его личность на протяжении всех этих лет остается удивительно бледной и невыразительной. И только в контакте с эпохой она обретает свою напряженность и притягательность <> Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни интерпретировать, если бы в ней не проявились надличностные тенденции и взаимоотношения, если бы его биография не была на всем своем протяжении одновременно и сколком биографии эпохи" (1). Сказанное с полным правом можно отнести и к феномену Александра Дугина. Не знаю, будет ли импонировать самому Александру Гельевичу звание "фюрера эпохи" (нам кажется, что в глубине души он видит себя именно таковым), но тенденции времени, каким-то образом сошедшиеся в этой своеобразной личности, налицо. Наверное, и он, вслед за Гитлером, оглядываясь на свое начало, мог бы с восторгом воскликнуть: "Произошло нечто волшебное!"
С другой стороны, личность Александра Дугина вовсе не кажется нам конгениальной личности Гитлера. Конечно, и Адольфа Алоизовича многие в свое время недооценивали (а когда спохватились, было уже поздно). Все же, несомненно, в личности Гитлера были своеобразные "магическая мощь" и сила, окутывающие весь его облик неким пророческим ореолом, полным магнетического обаяния. "Сопротивление вблизи становится невозможным тот, кто хочет оказывать сопротивление, должен жить вне сферы его притяжения и может встретиться с ним только на поле боя", пишет Фест. (В этом мы и сами можем убедиться, если посмотрим гениальный фильм Ленни Рифеншталь "Триумф воли"). Повторимся, ничего конгениального в Александре Дугине мы не найдем. Он вообще представляется нам скорее некой "коллективной фантазией", "объективацией" чьей-то воли, духом, вызванным посредством верчения блюдец и облекшимся в плоть лишь на время "сеанса". Кто же вызвал? Да, вероятно, само наше время, сам дух нашей "постмодернистской революции", ее теургические демиургические силы. (Вспомним Блока с его "мятелями" и "вихрями", в которых ему чудится лик то ли Христа, то ли "кого-то Другого"; или Тарковского, честно признававшего: "я не показываю характеры, я показываю нечто более глубокое, за ними стоящее".)
Иными словами, то, что мы собираемся представить ниже, не столько биография Александра Дугина, сколько биография нашего времени. Потому что именно фантазии и мечты времени, его безумие и психоз породили очередную русскую революцию, разные грани которой и сошлись в этом человеке. Точнее всего, быть может, было бы назвать Дугина пульсом, тактильным ощущением эпохи Эпохи всеобщей отчужденности и растерянности, разрыва всех связей, эпохи оснований, поставленных с ног на голову Ощущение совершенной заброшенности и богооставленности, столь характерное для нее, удачно передано вынесенным в эпиграф рефреном из песни "Агаты Кристи"... С этим чувством глубокого метафизического одиночества автор и приступает к своему рассказу.
Фигура Александра Дугина столь любопытна, а продукция его мысли и жизнедеятельности представляет собой столь причудливый конгломерат непомерных амбиций, абсурда и восхитительного безумия, что, дабы не заблудиться в их калейдоскопическом блеске, мы вынуждены избрать самый естественный и надежный план повествования биографический. Итак, Александр Гельевич Дугин родился 7 января 1962 года в Москве в семье генерал-лейтенанта ГРУ Генштаба. В 1979 году поступил в Московский авиационный институт, однако со второго курса был выгнан за неуспеваемость (впоследствии, при защите диссертации, он представил в Ученый совет РГГУ диплом об окончании заочного отделения Новочеркасского инженерно-мелиоративного института). Причиной плохой успеваемости стало, вероятно, новое увлечение Александра: в это время он познакомился с небезызвестным сегодня Гейдаром Джемалем (2), вместе с которым вступил в кружок Евгения Головина, состоявший из бывших членов мамлеевского "южинского кружка".
И здесь мы должны, как Данте с Вергилием, на минуту остановиться перед вратами иных миров и затаить дыхание. Ибо отсюда мы вступаем в те сакральные пространства, те таинственные глубины, из которых не только вышла новейшая российская конспирологическая философия, но где зародился, быть может, весь культурный космос нашей постмодернистской эпохи. Да, именно так! Ведь из подпольной мамлеевской шинели духовно вышли и Владимир Сорокин, и Виктор Пелевин, да и великий Венедикт Ерофеев бывал здесь лично и неоднократно. В конце 60-х в Южинский переулок, на квартиру к писателю Юрию Мамлееву сходилась московская андеграундная богема, с чьей-то легкой руки получившая легкомысленное прозвище "секты сексуальных мистиков". Там бывали художники Анатолий Зверев, Владимир Пятницкий, поэты Генрих Сапгир, Юрий Кублановский, Леонид Губанов
Сын психиатра, профессиональный индолог, глубокий знаток Адвайта-Веданты (3), писатель Мамлеев погружал поклонников в поистине странный и жуткий мир своей нет, не прозы, скорее метафизиче-ской географии. Все его бесчисленные произведения (романы "Мир и Хохот" и "Шатуны" с их пронизывающей наш мир насквозь энергией инфернальной нежити, хохочущей нам в лицо, с их "нечеловечью", кочующей меж мирами) не столько истории, сколько путеводители по инфернальным мирам. Причем настоящим инферно представлялось мистикам само их социалистическое время: космическое пустое поле под ледяными ветрами атеистического террора Человек был брошен в него как ребенок в море, и надо было как-то выбираться. Мамлеев и был для мистиков этаким Гомером (или, быть может, вернее сказать Хароном), переправляющим своих слушателей через океан небытия к обетованной земле. Нет, талантливый писатель (и не побоюсь этого слова визионер) отнюдь не развлекал. Те босхианские миры (перекликающиеся с мирами Гоголя, Камю, Кафки), которые он описывал, становились для его слушателей своего рода инициатическими вратами, через которые предстояло пройти как через собственный опыт смерти пройти для того, чтобы ожить, проснуться (4).
Радения катакомбных мистиков, собирающихся на тайные Агапы под крыло своего пророка, так описывает Генрих Сапгир: "По темным углам квартиры чудились призраки оргий, но оттуда появлялись исключительно интеллектуальные фигуры "архивных" юношей. Мелькали и бледные девушки так называемые дочки Юрия Витальевича (по имени отчеству хозяина звали, как говорится, с младых ногтей). Я думаю, секс и мистика были просто флюидами, которые во множестве излучал на "посвященных" хозяин, Юрий Витальевич Мамлеев. Когда при свете настольной лампы он читал вкрадчивым шепотом свои творения прозу или стихи, создавалась особая интимно-сладковатая атмосфера, и мы погружались в нее, как в теплую ванну. Несмотря на узнаваемую барачно-затхлую конкретику, то была не реальность, а реальная ирреальность, все происходило не снаружи, а внутри человека, вернее, писателя Мамлеева...".
И действительно, несмотря на свою "жутковастость" и "нечелвечесть", книги Мамлеева не оставляют тягостного чувства, скорее, наполняют какой-то странной силой. В их потусторонней жути разлита даже какая-то теплота. Кто-то заметил, что свет в них присутствует, но как бы неявно, "апофатически". "Разве вы или кто-то другой постиг темные стороны души? <> Я вытаскиваю то, что человек сам о себе не знает. Мой гротеск на то зло, которое таится в человеке... Только познавши эти темные, страшные закоулки своей души, человек может от этого зла освободиться", так говорит сегодня Мамлеев, к своей славе и персоне относящийся с достаточной долей иронии. Как, например, в таком стихотворении (из цикла "Монстры"):
Не молись на меня, моя детка.
Просто я неживой идиот.
Запереть меня надобно в клетке
И показывать бесам вперед.
Я не плачу, не сплю, и не спорю.
Обнажу-ка свой трупный живот.
И увижу, приехав на море,
Своей собственной рожи восход.
По небу дьяволы летят,
в канавах ангелы ползут,
и те и эти говорят
ты нам не враг, ты нам не друг
ни там ни тут.
Группа "Агата Кристи"
Фашист любит зверское, сверхчеловеческое и ангелическое одновременно.
Александр Дугин
Предуведомление
Объемность и многоплановость текста (неизбежные при достаточно въедливом рассмотрении столь неоднозначного предмета как Александр Дугин и его место в современной политической истории России) вынуждают автора предпослать своему труду небольшое вступление, чтобы настроить читателя, прояснить свои позиции и подчеркнуть особо важные мысли.
Осмысливая наше бурное и калейдоскопическое время, автор менее всего склонен делать окончательные выводы, судить и расставлять его (времени) героев по своим местам. Автор почти не имеет собственных политических (да и любых других) убеждений и достаточно скептически относится к чужим. Убеждения (главная функция которых по мнению автора убеждать своих носителей в их собственной правоте) делают существование более основательным, уютным и безопасным, но за это отнимают чувствительность к непосредственному восприятию реальности. Не имеющий убеждений ребенок ближе к Небу, нежели убежденный фанатик. Неустоявшиеся убеждения юности делают ее способной на мгновенные прозрения, для которых затвердевшие убеждения зрелости становятся непреодолимой стеной. Поэтому автор повторяет максиму Лао Цзы "то, что отвердело, то не победит" и просит читателя не искать стоящей за его размышлениями железной пяты какой бы то ни было идеологии. Сам автор ни в чем слишком сильно не уверен, а его единственное кредо вера в абсолютный переворот и уникальность Христа и христиан-ства, которых "мир не может вместить", заставляет его тем более настойчиво уклоняться от последних оценок и конечных выводов.
Вместе с тем автору очевидна неслучайность фигуры Александра Дугина в современной истории России (столь же неизбежной, как фигура, допустим, Владимира Ленина в нашей социалистической революции или Адольфа Гитлера в консервативной революции Германии), как и востребованность его мифологических и квазинаучных построений. Типичный постмодернист, дитя революции 68-го, в нашей реальности, возросшей на руинах модернистских утопий, Дугин смотрится модно и современно, в то время как известные либерально-демократические доктрины, берущие начало в истоках модерна, выглядят безнадежно устаревшими. В то время как либералы лишь повторяют зады западных идей, находящихся в очевидном кризисе, Дугин творит новый миф и новую утопию, эффектные и легко усваиваемые массами. Потому автор не склонен микшировать ни духовные интуиции, ни живые основания традиционалистских доктрин (особенно, что касается критики современного мира), а свою задачу видит не в том, чтобы неотступно доказывать превосходство демократических утопий над тоталитарными, а скорее в том, чтобы подвести читателя к краю той бездны, над которой все мы сегодня качаемся, в надежде, что чувство самосохранения, ответственности (или метафизического ужаса) откроет кому-то глаза и поможет совершить правильный выбор.
Автор полагает, что успешно противостоять традиционалистским мифам демократические и либеральные идеи смогут, лишь вернувшись к своим метафизическим истокам и основаниям (то есть прежде всего к христианству), но что наша история почти не дает на это надежд. В свое время попытка лучших из числа интеллигенции осмыслить поражение первой русской революции в плане личной ответственности вызвала в демократическом лагере форменный скандал. Недавнее столетие "Вех" прошло почти незаметно, вызвав минимальный интерес. Никому из потомков революционной интеллигенции и в голову не пришло принять на себя ответственность за поражение в 90-х. Чахлое деревце христианской демократии, мало укорененное на нашей почве, под железными ветрами новых политических реалий кажется автору почти нежизнеспособным. Стремительно идущее слияние церкви и государства грозит и вовсе задушить последние ростки христианства. В такой ситуации торжество традиционалистских (или подобных им тоталитарных) идеологий, всходящих на пустующем месте святе, кажется автору почти неизбежным. И единственное, что остается в такой ситуации, качаясь над очередной русской бездной и глядя на ее дно, стараться (по известному духовному закону) в конец не отчаиваться.
Вступление
Начиная свою знаменитую биографию Гитлера, Иоахим К. Фест писал: "по своим индивидуальным параметрам Гитлер лишь с трудом может привлечь к себе наш интерес его личность на протяжении всех этих лет остается удивительно бледной и невыразительной. И только в контакте с эпохой она обретает свою напряженность и притягательность <> Жизнь Гитлера не стоило бы ни описывать, ни интерпретировать, если бы в ней не проявились надличностные тенденции и взаимоотношения, если бы его биография не была на всем своем протяжении одновременно и сколком биографии эпохи" (1). Сказанное с полным правом можно отнести и к феномену Александра Дугина. Не знаю, будет ли импонировать самому Александру Гельевичу звание "фюрера эпохи" (нам кажется, что в глубине души он видит себя именно таковым), но тенденции времени, каким-то образом сошедшиеся в этой своеобразной личности, налицо. Наверное, и он, вслед за Гитлером, оглядываясь на свое начало, мог бы с восторгом воскликнуть: "Произошло нечто волшебное!"
С другой стороны, личность Александра Дугина вовсе не кажется нам конгениальной личности Гитлера. Конечно, и Адольфа Алоизовича многие в свое время недооценивали (а когда спохватились, было уже поздно). Все же, несомненно, в личности Гитлера были своеобразные "магическая мощь" и сила, окутывающие весь его облик неким пророческим ореолом, полным магнетического обаяния. "Сопротивление вблизи становится невозможным тот, кто хочет оказывать сопротивление, должен жить вне сферы его притяжения и может встретиться с ним только на поле боя", пишет Фест. (В этом мы и сами можем убедиться, если посмотрим гениальный фильм Ленни Рифеншталь "Триумф воли"). Повторимся, ничего конгениального в Александре Дугине мы не найдем. Он вообще представляется нам скорее некой "коллективной фантазией", "объективацией" чьей-то воли, духом, вызванным посредством верчения блюдец и облекшимся в плоть лишь на время "сеанса". Кто же вызвал? Да, вероятно, само наше время, сам дух нашей "постмодернистской революции", ее теургические демиургические силы. (Вспомним Блока с его "мятелями" и "вихрями", в которых ему чудится лик то ли Христа, то ли "кого-то Другого"; или Тарковского, честно признававшего: "я не показываю характеры, я показываю нечто более глубокое, за ними стоящее".)
Иными словами, то, что мы собираемся представить ниже, не столько биография Александра Дугина, сколько биография нашего времени. Потому что именно фантазии и мечты времени, его безумие и психоз породили очередную русскую революцию, разные грани которой и сошлись в этом человеке. Точнее всего, быть может, было бы назвать Дугина пульсом, тактильным ощущением эпохи Эпохи всеобщей отчужденности и растерянности, разрыва всех связей, эпохи оснований, поставленных с ног на голову Ощущение совершенной заброшенности и богооставленности, столь характерное для нее, удачно передано вынесенным в эпиграф рефреном из песни "Агаты Кристи"... С этим чувством глубокого метафизического одиночества автор и приступает к своему рассказу.
Часть первая
Это наша с тобой География
Россию можно предпочесть Раю.
Ю. Мамлеев
Фигура Александра Дугина столь любопытна, а продукция его мысли и жизнедеятельности представляет собой столь причудливый конгломерат непомерных амбиций, абсурда и восхитительного безумия, что, дабы не заблудиться в их калейдоскопическом блеске, мы вынуждены избрать самый естественный и надежный план повествования биографический. Итак, Александр Гельевич Дугин родился 7 января 1962 года в Москве в семье генерал-лейтенанта ГРУ Генштаба. В 1979 году поступил в Московский авиационный институт, однако со второго курса был выгнан за неуспеваемость (впоследствии, при защите диссертации, он представил в Ученый совет РГГУ диплом об окончании заочного отделения Новочеркасского инженерно-мелиоративного института). Причиной плохой успеваемости стало, вероятно, новое увлечение Александра: в это время он познакомился с небезызвестным сегодня Гейдаром Джемалем (2), вместе с которым вступил в кружок Евгения Головина, состоявший из бывших членов мамлеевского "южинского кружка".
1. Русские походы в тонкий мир
И здесь мы должны, как Данте с Вергилием, на минуту остановиться перед вратами иных миров и затаить дыхание. Ибо отсюда мы вступаем в те сакральные пространства, те таинственные глубины, из которых не только вышла новейшая российская конспирологическая философия, но где зародился, быть может, весь культурный космос нашей постмодернистской эпохи. Да, именно так! Ведь из подпольной мамлеевской шинели духовно вышли и Владимир Сорокин, и Виктор Пелевин, да и великий Венедикт Ерофеев бывал здесь лично и неоднократно. В конце 60-х в Южинский переулок, на квартиру к писателю Юрию Мамлееву сходилась московская андеграундная богема, с чьей-то легкой руки получившая легкомысленное прозвище "секты сексуальных мистиков". Там бывали художники Анатолий Зверев, Владимир Пятницкий, поэты Генрих Сапгир, Юрий Кублановский, Леонид Губанов
Сын психиатра, профессиональный индолог, глубокий знаток Адвайта-Веданты (3), писатель Мамлеев погружал поклонников в поистине странный и жуткий мир своей нет, не прозы, скорее метафизиче-ской географии. Все его бесчисленные произведения (романы "Мир и Хохот" и "Шатуны" с их пронизывающей наш мир насквозь энергией инфернальной нежити, хохочущей нам в лицо, с их "нечеловечью", кочующей меж мирами) не столько истории, сколько путеводители по инфернальным мирам. Причем настоящим инферно представлялось мистикам само их социалистическое время: космическое пустое поле под ледяными ветрами атеистического террора Человек был брошен в него как ребенок в море, и надо было как-то выбираться. Мамлеев и был для мистиков этаким Гомером (или, быть может, вернее сказать Хароном), переправляющим своих слушателей через океан небытия к обетованной земле. Нет, талантливый писатель (и не побоюсь этого слова визионер) отнюдь не развлекал. Те босхианские миры (перекликающиеся с мирами Гоголя, Камю, Кафки), которые он описывал, становились для его слушателей своего рода инициатическими вратами, через которые предстояло пройти как через собственный опыт смерти пройти для того, чтобы ожить, проснуться (4).
Радения катакомбных мистиков, собирающихся на тайные Агапы под крыло своего пророка, так описывает Генрих Сапгир: "По темным углам квартиры чудились призраки оргий, но оттуда появлялись исключительно интеллектуальные фигуры "архивных" юношей. Мелькали и бледные девушки так называемые дочки Юрия Витальевича (по имени отчеству хозяина звали, как говорится, с младых ногтей). Я думаю, секс и мистика были просто флюидами, которые во множестве излучал на "посвященных" хозяин, Юрий Витальевич Мамлеев. Когда при свете настольной лампы он читал вкрадчивым шепотом свои творения прозу или стихи, создавалась особая интимно-сладковатая атмосфера, и мы погружались в нее, как в теплую ванну. Несмотря на узнаваемую барачно-затхлую конкретику, то была не реальность, а реальная ирреальность, все происходило не снаружи, а внутри человека, вернее, писателя Мамлеева...".
И действительно, несмотря на свою "жутковастость" и "нечелвечесть", книги Мамлеева не оставляют тягостного чувства, скорее, наполняют какой-то странной силой. В их потусторонней жути разлита даже какая-то теплота. Кто-то заметил, что свет в них присутствует, но как бы неявно, "апофатически". "Разве вы или кто-то другой постиг темные стороны души? <> Я вытаскиваю то, что человек сам о себе не знает. Мой гротеск на то зло, которое таится в человеке... Только познавши эти темные, страшные закоулки своей души, человек может от этого зла освободиться", так говорит сегодня Мамлеев, к своей славе и персоне относящийся с достаточной долей иронии. Как, например, в таком стихотворении (из цикла "Монстры"):
Не молись на меня, моя детка.
Просто я неживой идиот.
Запереть меня надобно в клетке
И показывать бесам вперед.
Я не плачу, не сплю, и не спорю.
Обнажу-ка свой трупный живот.
И увижу, приехав на море,
Своей собственной рожи восход.
Комментарий