Иван Жданов: «Наша поэзия неотторжима от православного сознания»

**Priestess** · 24 November 2007, 02:22 PM

То есть, учитывая культурное пространство, в котором вы существуете, можно сказать, что вы можете обнаружить в своих стихах библейские реминисценции постфактум.

Бывает и так, но часто я прибегаю к этому намеренно. Пользуюсь скрытым цитированием, отсылками к первоисточнику.

А можем ли мы сказать, что сегодня существует православная поэзия?

Я могу так ответить на этот вопрос. Насколько стихи пастернаковского цикла из романа «Доктор Живаго» можно считать православной поэзией? В контексте культуры да. Но с точки зрения повествования духовного?

Бродский, как известно, не был глубоко верующим человеком, но ежегодно писал стих о Рождестве. Он воспринимал Православие как глубокую традицию и считал, что свой творческий порыв и стихию образов нужно с этой традицией соотносить. Именно поэтому мы не можем назвать его истинно православным поэтом. В отличие от него Ахматова и Пастернак очень тонко чувствовали все, что касалось Церкви, ибо были людьми церковными.

Я уже говорил, что не был с детства вовлечен в церковную жизнь. В моей деревне на Алтае, где я родился, церкви не было. А крещен был бабками при рождении. Миропомазали меня значительно позже. Я хочу подчеркнуть, что у Ахматовой и Пастернака это было настолько в крови и сознании, что их поэтическое мышление подчинялось ему. Для меня же восприятие традиции связано с чтением литературы. В детстве меня захватывало совсем другое. Вы сами понимаете, что простые этические категории свойственны и детскому сознанию: справедливость, несправедливость, ложь, правда и т. д. Откуда он все это черпает? Из сказок, из детской литературы все это потихонечку формируется. Советская идеология ведь тоже занималась проблемами этики, перенося ее в контекст своих забот и проблем. У нас в школе была дружина им. Павлика Морозова. Все это мы принимали за чистую монету. Когда происходит взросление, когда «Собор Парижской Богоматери» становится для тебя уже детской книжкой, знакомишься с более серьезной литературой.

У Василия Розанова в одной из статей звучит мысль о том, что русская литература, по преимуществу, это литература подростков, молодых людей. Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров, Андрей Болконский, Алеша Карамазов. Вы согласны с этим?

Розанов характерен своим парадоксальным умом. Он может что-то заявить. А потом хоть трава не расти. Я-то знаю его. Так вот, в русской литературе более чем достаточно мировоззренческих вопросов, связанных с этикой и религией. Кто мы есть? Откуда мы? Зачем? Что там после нас? и т. д. Впервые человек ставит вопросы в молодости. Когда я учился, Достоевского в школе не было. Я начал читать Достоевского с «Идиота», как детектив. Этот роман и вправду написан энергично, с напряженной сюжетной линией. Невозможно было оторваться. Я его читал, рассыпая крупу, потому что ел просто крупу, некогда было взяться и сварить кашу. Родные забранили потом меня. Я говорю: «Я ее ел, потому и рассыпал». «А че ж ты ее ел сырую-то?» спрашивают. «Не мог оторваться от Достоевского», отвечаю. Я прочитал его, не отрываясь, наверное, за сутки.

Проникновение христианских образов в современную поэзию это мода?

Когда у меня в 1982-ом году выходила первая книжка, были большие проблемы. Я даже сам не понимаю, как могло получиться, что она у меня вышла. Редактор книги сказал, что все равно цензура эти ваши кресты и вашего Бога уберет. Но на удивление слово Бог убрали только в одном месте там, где оно было написано с большой буквы. Эти и какие-то категории были мне необходимы для обобщения. Хотя с точки зрения просвещенного православного я брал, так сказать, «выше головы». Но это не от моды. Меня интересовали категории греха, вины, их соотношение. Во второй книжке «Неразменное небо» я исследовал своими поэтическими возможностями категорию релятивизма. Меня интересовало, почему у современного человека нет таких четких противопоставлений, как это было в старину или есть у современных верующих: тут правда тут ложь, тут свет тут тьма, тут добро тут зло. У современного человека эти понятия размыты, поэтому любви, например, противопоставляется не ненависть, а, скажем, ревность. Нечто эмоциональное, даже бытовое.

Вы не жалеете о том времени, когда поэты собирали стадионы?

О стадионах не жалею, а о том, что перестали платить, конечно, жалею.

А как же творческое бескорыстие?

Бескорыстие бескорыстием. Вдохновение не продается, но против продажи рукописи не возражал даже Пушкин. А само творчество бескорыстно. Это, как говорил тот же Пушкин, священная жертва.

Насколько нам известно, вы сегодня живете, как отшельник. Уехали из Москвы, большого бурлящего города, в Крым, который по сравнению с Москвой пустыня. Поэт должен искать уединения?

В фигуральном смысле Крым действительно пустыня по сравнению с Москвой. Но можно и в Москве быть пустынником.
Я часто не работал и перебивался, чем Бог пошлет. Это вовсе не принцип моей жизни. Но я же не виноват, что часто только прихожу на работу, а организация, издательство или журнал, внезапно лопается. А сегодня я сдаю московскую квартиру, а живу в Симеизе, в Крыму. Там я квартиру купил. Мне же дали премию Аполлона Григорьева. Премии для меня основная статья доходов.

Вы часто их получали?

За первую книжку я получил премию Горького от ЦК комсомола. Только денег там не полагалось. В 1987 году получил премию Андрея Белого. Мне дали большой листок, подписанный известными деятелями культуры Питера, в том числе Дмитрием Лихачевым. Кроме того рубль в конверте, стакан водки и яблоко сверху. А вот премия Аполлона Григорьева от «Эксимбанка» имела приличное денежное выражение.

В чем тайна поэзии?

Я не могу сказать, что я нечто изобрел в поэзии, но для себя я сделал некоторые открытия. В искусстве поэзии очень взаимосвязаны форма и содержание. Когда мы изучаем эти понятия в школе, в вузе, все решается просто. Вот форма, вот содержание. Но когда непосредственно человек этим занимается, очень трудно отделить одно от другого, все, оказывается, не так просто. Важно, чтобы в произведении было сильное чувство. Это не упражнения, которые дают в литинституте. Дается тема, и ты должен написать некий текст, оснастив его различными тропами, то есть украсить, как елку. В сущности, любой человек, более-менее образованный, более-менее сообразительный, может написать стихотворение, исходя из своего житейского опыта. Но поэзией это будет не всегда, за исключением редких случаев. Вот в чем дело. Само по себе понятие поэзии очень трудноопределимая категория. Ее могут почувствовать врожденные или воспитанные органы восприятия, а может быть, врожденные и в то же время воспитанные. То, что в обычной речи можно дискретным образом передать, разложить по полочкам, в поэзии абсолютно этому не поддается. Система саму себя не может обсуждать на том языке, на котором она обсуждает другие системы. Для того чтобы этот язык был возможен, нужен посторонний, другой язык, то есть посредством английского языка мы описываем русский язык. Но английский и русский язык существуют в той же самой системе. Нужен еще какой-то сверхъязык, метаязык. А выбора такого человеку не дано. Такой язык возможен только на уровне интуиции и только в искусстве. Как он осуществляется, до сих пор никем не определено и не описано. Есть еще более загадочное явление сновидения, которые от человека никак не зависят. Есть научные, околонаучные объяснения. Есть описания сна как такового. Описание фаз сна. Но что такое сновидение как таковое? Почему человеку это видится, почему эти сновидения яркие, с какими-то странными сюжетными поворотами. С какими-то чудесными освещениями, красками и т. д.? Как это возникает, почему это непосредственно от человека никак не зависит? Это тоже косвенные признаки существования этого метаязыка. Как еще иначе эти косвенные проявления можно почувствовать, увидеть. Часто употребляемое понятие «виртуальность» немножко искажено. Оно пришло из мира физики, а в физику оно пришло из духовного, между прочим, словаря. В физике что имеется в виду? Вот частица. Ее непосредственно увидеть невозможно. Но судить о ней можно по следу, который она оставляет на негативе в ходе специальных лабораторных испытаний. Физик видит этот след и делает какие-то определенные выводы. Поэзия то же самое. Обыденный язык, который мы считаем привычным, а многие считают его единственно возможным, на самом деле не единственно возможный. Не исчерпывающий все и вся. Я об этом очень много размышлял, рассуждал, в том числе и в стихах.

Вы не имеете в виду психофизику языка?

Нет, я имею в виду восприятие реальности. Хотя и слово можно воспринимать по-разному. Потебня считал, что слово это уже роман. Слово, как в колодец, это такой роман, которому ни конца ни края не видно. У меня есть приятель, фотохудожник. Вот, говорит, тебе хорошо, ты филологическое образование имеешь. Я ему объясняю значение слова «подноготная». Мол, когда людей пытали, загоняли гвозди под ногти, добиваясь от них какого-либо признания, оттуда и пошло это слово подноготная правда. «Как хорошо, говорит он, все это знать-то». Ну, а само слово «ноготь»! Если начать интересоваться, куда оно заведет? Это бездна. Ты падаешь в нее и уже не знаешь, где приземлишься. Мы знаем только доступные пласты безмерного. Чтобы увидеть край языка, нужно выйти за пределы языка. А это невозможно.

Мы подходим к еще одному важному моменту можно ли рассматривать поэзию, искание чувств по словесным следам, как богопознание?

Если заниматься искусством серьезно, рано или поздно придешь к тому, что связано с религией и богопознанием. Возьмем творчество какого-то поэта. Обычно мы как говорим? Вот эти стихи о любви, вот эти о природе, эти о творчестве. Но у поэта нет такого разделения. Это все об одном и том же. Это единый процесс познания. Можно назвать познанием, можно богопознанием. Это заглядывание в тот самый колодец. За одной бесконечностью идет другая, за ней третья и т. д. И не этому ни конца ни края.

В таком случае, может ли поэт почувствовать, что ему удалось найти нечто, прийти к результату, оседлать метаязык, о котором вы говорили. Или он всегда обречен на неудачу и, в конце концов, говорит: «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись»? У вас были такие кризисы, когда вы чувствовали свою беспомощность?

Эта строчка говорит о том, что когда какая-то, мысль, чувство, ощущение схвачено на довербальном уровне, и идет вкрадчивое, внимательное, усердное стремление освоить его средствами языка. Это ювелирная работа. Она происходит в сознании пишущего, и у одного это получается, у другого нет.
Потому что есть талантливые, и есть бесталанные поэты. Как сказал Лейбниц, музыка радость души, которая вычисляет, сама того не зная. И счет идет неимоверно быстро. Никакая электроника за этим счетом не угонится. Однажды я работал на «Мосфильме» плотником, деньги зарабатывал. Был обеденный перерыв, и я наблюдал на съемочной площадке репетицию. Один из актеров Збруев, а другой менее известный. Режиссер дает установку, и актеры разыгрывают какую-то сцену. Збруев давно все понял, а у несчастного второго актера ничего не получается. Его и так и сяк поставят, лицо ему поворачивают, и руку поднимают, возятся с ним. Все уже начинают нервничать. Почему у одного получается, а у другого нет? Я не думаю, что это объясняется только опытом того или другого. Мандельштам говорил: «До опыта приобрели черты». Существует некая сверхусваиваемость опыта. Такое усваивание опыта не каждому дано.

Если продолжить эту тему: вы никогда не укоряли святых Кирилла и Мефодия за то, что они только шесть гласных нам дали? Хватает ли ресурсов звуков языка?

От них это и не зависело. Это в языке существует, а они нашли этому буквенное выражение. Фонетика нашего языка мне очень нравится. Ее просто нужно знать, чувствовать. По умению владеть звуками, их игрой можно отличить настоящую поэзию от ненастоящей. Это очень сильная сторона творчества, которую учесть в момент писания абсолютно невозможно. Это почти бессознательный, иррациональный процесс. Нельзя плыть и одновременно рыбу ловить. Я, как было сказано, гоняюсь за смыслом: рой образов, из которых мне нужно взять необходимое, что-то отбросить. Это напоминает какой-то конвейер: мне подается, и я отбраковываю. Но я должен знать, что отбраковывать.

Но, в конце концов, рождается смысл, и многие люди воспринимают поэзию на уровне смысла.

В таком случае поэзию лучше не читать. Не только писать, но и воспринимать стихи дано не каждому.

Поэты, говорят, чувствуют глубину времени. Если сравнивать наше время с другими временами, что мы утратили, что приобрели?

Времена, как известно, не выбирают. Но порассуждать можно. Мир потерял некую стационарность. Раньше, лет двести назад, все было определеннее. Тут так, тут сяк, здесь земля, здесь небо и т. д. Сейчас многое относительно. Непонятно, где космос, куда что направляется. Мир стал менее определенным. Может быть, для религиозного человека он был определенным всегда. Мы жили когда-то в тоталитарном государстве. А современная жизнь, в другом смысле, еще тоталитарнее. Простому человеку деться уже некуда. Мир неустойчив. Есть такие фразеологизмы: «вопрос поставлен» и «вопрос снят». Но есть вопросы, которые никогда не снимаются, которые всегда преследуют человека. В их числе вопросы, связанные с верой, понятием греха, спасения, то есть религиозного содержания.

Сегодня есть разделение поэтов по школам, по эстетическим установкам. У вас, к примеру, особый круг общения в сегодняшнем поэтическом пространстве?

С возрастом все меньше и меньше связываешься со школами, компаниями. Это, по-моему, возрастное.

Ну, скажем так: в таком-то зале поэтический вечер. Вам предложено выступить в компании с самыми дорогими вам поэтами-современниками. Кого бы вы включили в такую компанию?

Мне сложно ответить. Бывают ситуации смешные, когда вступаешь с людьми явно графоманского толка. Слава Богу, публика это понимает. Конечно, мне было бы приятно выступить с Мандельштамом. Я бы почел за честь. Но это, к сожалению, невозможно.

Беседовал Валерий Полищук
Иван Жданов: «Наша поэзия неотторжима от православного сознания»

**Priestess** · 24 November 2007, 02:26 PM

ДО СЛОВА

Ты - сцена и актер в пустующем театре.
Ты занавес сорвешь, разыгрывая быт,
и пьяная тоска, горящая, как натрий,
в кромешной темноте по залу пролетит.
Тряпичные сады задушены плодами,
когда твою гортань перегибает речь
и жестяной погром тебя возносит в драме
высвечивать углы, разбойничать и жечь.
Но утлые гробы незаселенных кресел
не дрогнут, не вздохнут, не хрястнут пополам,
не двинутся туда, где ты опять развесил
крапленый кавардак, побитый молью хлам.
И вот уже партер перерастает в гору,
подножием своим полсцены обхватив,
и, с этой немотой поддерживая ссору,
свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф.
Ты - соловьиный свист, летящий рикошетом.
Как будто кто-то спит и видит этот сон,
где ты живешь один, не ведая при этом,
что день за днем ты ждешь, когда проснется он.
И тень твоя пошла по городу нагая
цветочниц ублажать, размешивать гульбу.
Ей некогда скучать, она совсем другая,
ей не с чего дудеть с тобой в одну трубу.
И птица, и полет в ней слиты воедино,
там свадьбами гудят и лед, и холода,
там ждут отец и мать к себе немого сына,
а он глядит в окно и смотрит в никуда.
Но где-то в стороне от взгляда ледяного,
свивая в смерч твою горчичную тюрьму,
рождается впотьмах само собою слово
и тянется к тебе, и ты идешь к нему.
Ты падаешь, как степь, изъеденная зноем,
и всадники толпой соскакивают с туч,
и свежестью разят пространство раздвижное,
и крылья берегов обхватывают луч.
О, дайте только крест! И я вздохну от боли,
и продолжая дно, и берега креня.
Я брошу балаган - и там, в открытом поле...
Но кто-то видит сон, и сон длинней меня.

КРЕЩЕНИЕ

Душа идет на нет, и небо убывает,
и вот уже меж звезд зажата пятерня.
О, как стряхнуть бы их! Меня никто не знает.
Меня как будто нет. Никто не ждет меня.
Торопятся часы и падают со стуком.
Перевернуть бы дом - да не нащупать дна.
Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком,
но звук пропал в ночи, лишая время сна.
Задрал бы он его, как волка на охоте,
и в сердце бы вонзил кровавые персты.
Но звук сошел на нет. И вот на ровной ноте
он держится в тени, в провале пустоты.
Петляет листопад, втирается под кожу.
Такая тьма кругом, что век не разожмешь.
Нащупать бы себя. Я слухом ночь тревожу,
но нет, притихла ночь, не верит ни на грош.
И где-то на земле до моего рожденья,
до крика моего в мое дыханье вник
послушный листопад, уже мое спасенье.
Меня на свете нет. Он знает: будет крик.
Не плещется вода, как будто к разговорам
полузаснувших рыб прислушиваясь, и
то льется сквозь меня немеющим задором,
то пальцами грозит глухонемой крови.
Течет во мне река, как кровь глухонемая.
Свершается обряд - в ней крестят листопад,
и он летит на слух, еще не сознавая,
что слух сожжет его и не вернет назад.

* * *

Расстояние между тобой и мной это и есть ты,
и когда ты стоишь предо мной, рассуждая о том и о сем,
я как будто составлен тобой из осколков твоей немоты,
и ты смотришься в них и не видишь себя целиком.
Словно зеркало жаждой своей разрывает себя на куски
(это жажда назначить себя в соглядатаи разных сторон)
так себя завершает в листве горемычное древо тоски,
чтобы множеством всем предугадывать ветра наклон,
чтобы петь, изъясняться, молчать и выслушивать всех,
самолетной инверсией плыть в плоскостях тишины
но блуждает в лесу неприкаянный горький орех,
словно он замурован бессонницей в близость войны.
Где он, рай с шалашом, на каком догорает воре,
я же слеп для тебя, хоть и слеплен твоею рукой:
холостая вода замоталась чалмой на горе,
и утробы пусты, как в безветрие парус какой.
Как частица твоя, я ревную тебя и ищу
воскресенья в тебе, и боюсь не сносить головы,
вот я вижу, что ты поднимаешь, как ревность, пращу,
паровозную перхоть сбивая с позорной листвы.
Словно ты повторяешь мой жест, обращенный к тебе,
так в бессмертном полете безвестная птица крылом
ловит большее сердце, своей подчиняясь судьбе,
и становится небом, но не растворяется в нем.
Да, я связан с тобой расстояньем и это закон,
разрешающий ревность как правду и волю твою.
Я бессмертен, пока я покорен, но не покорён,
потому что люблю, потому что люблю, потому что люблю.

Вложения

**Priestess** · 24 November 2007, 02:29 PM

Плач Иуды

Иуда плачет быть беде!
Печать невинного греха
он снова ставит на воде,
и рыбы глохнут от стиха.
Иуда плачет быть беде!
Он отражается в воде.
И волны, крыльями шурша,
и камни, жабрами дыша,
следят за ним.
Твердь порастает чешуей,
и, поглощаемый слезой,
твердеет дым.
Иуда плачет быть беде!
Опережая скорбь Христа,
он тянется к своей звезде
и чувствует: она пуста.
В ней нет ни света, ни тепла
одна промозглая зола.
Она не кровь и не вода,
ей никому и никогда
не смыть греха.
И остается в голос свой
вводить, как шорох огневой,
упрек стиха.

* * *

На цветочных часах паучка притаился отвес.
Время - день или недень - Купале как будто бы впору.
Отмотай от рулона кладбищенской глины отрез -
там копающий яму надеется выкопать гору.
Весь рассвет на кону - только пасмурным солнцем заспать
обещает молва неотпетые временем тыщи.
Глина глину пожрет, домовью или нави под стать.
Зарастет, но не нами, а сорной травой пепелище.
И не воду бы надо спускать с поводка, а вино,
претворяя обратно в ту воду, что смерть отмывает.
Но былье на сносях с поколеньем твоим заодно -
дно выходит из вод, но и берегом стать не желает.
Зарастет пепелище, и жертвой очнется земля,
сокрушенно позволив забыть о себе для другого,
наделяя собой, никого на себя не деля,
отпуская и длясь, чтобы видеться снова и снова.

* * *

Кости мои оживут во время пожара,
я раздую угли в своих ладонях.
Но и в таком костре мне мой двойник не пара -
бездны играют в прятки в оцепенелых доньях.
Произнесите вслух: нет ни кулис, ни падуг,
и соберите в персть горсти и троеперстья -
вас разоденут в стыд девять покорных радуг,
небо кремнистой кожей, огнь безъязыкой вестью.
Дым от такой страды смертным глаза не выест,
олово, а не спирт будет тащить на крышу.
Может, тогда и впрямь время меня не выдаст -
пенье Твоих костей, Господи, я услышу.

**Priestess** · 24 November 2007, 02:55 PM

Возвращение

Это на слабый стук, переболевший в нем,
окна вспыхнули разом предубежденным жаром,
и как будто сразу взлетел над крышей дом,
деревянную плоть оставляя задаром.
Где бы он ни был, тайно светила ему
золотая скоба от некрашеной двери,
а теперь он ждет, прогибая глазами тьму,
посвященный итогу в испуганной вере.
Ждет хотя бы ответа в конце пути,
позолочен по локоть как будто некстати
холодком скобы, зажатым в горсти,
на пределе надежды, близкой к утрате.
Выйдет мать на крыльцо, и в знакомом "Кто?"
отзовется облик в отпетом пальто,
отмелькавшем еще в довоенных зимах.
Грянет эхо обид, неутоленных, мнимых,
мутью повинных дней остепенясь в ничто.
Может, теперь и впрямь дело совсем табак,
блудный сын, говорят, возвращался не так:
несказанно, как дождь, не обученный плачу,
словно с долгов своих смог получить он сдачу
в виде воскресших дней это такой пустяк.
Благословен, чей путь ясен и прост с утра,
кто не теряет затылком своим из виду
цель возвращенья и облаков номера
помнит среди примет, знавших его обиду!
Что воскресенье? это такой зазор,
место, где места нет, что-то из тех укрытий,
что и ножны для рек или стойла для гор,
вырванных навсегда из череды событий.
Знать бы, в каком краю будет поставлен дом
тот же, каким он был при роковом уходе,
можно было б к нему перенести тайком
то, что растратить нельзя в нежити и свободе.

Двери настежь...

Лунный серп, затонувший в Море Дождей,
задевает углами погибших людей,
безымянных, невозвращенных.
То, что их позабыли, не знают они.
По затерянным селам блуждают огни
и ночами шуршат в телефонах.
Двери настежь, а надо бы их запереть,
да не знают, что некому здесь присмотреть
за покинутой ими вселенной.
И дорога, которой их увели,
так с тех пор и висит, не касаясь земли,
только лунная пыль по колено.
Между ними и нами не ревность, а ров,
не порывистой немощи смутный покров,
а снотворная скорость забвенья.
Но душа из безвестности вновь говорит,
ореол превращается в серп и горит,
и шатается плач воскресенья.

Восхождение

Стоит шагнуть попадешь на вершину иглы,
впившейся в карту неведомой местности, где
вместо укола родник, вырываясь из мглы,
жгучий кустарник к своей подгоняет воде.
Дальше, вокруг родника, деревень алтари,
чад бытия и пшеничного зноя дымы.
Там начинается воля избытком зари,
там обрывается карта в преддверии тьмы.
Все это можно любить, не боясь потерять,
не потому ли, что картой поверить нельзя
эту безмерную, эту незримую пядь,
что воскресает, привычному сердцу грозя.
Здесь, что ни пядь под стопой, то вершина и та
обетованная ширь, от которой и свету темно:
никнет гора, или рушится в ней высота,
или укол простирает по карте пятно.
Это твое восхожденье, в котором возник
облик горы, превозмогшей себя навсегда.
Стало быть, есть воскресенье, и ты проводник
гнева и силы, не ищущих цели стыда.
Это Георгий своим отворяет копьем
пленный источник, питающий падшую плоть.
Отблеском битвы, как соль, проступает на нем
все, что тебя ни на миг не могло побороть.
Стало быть, есть красота, пред которой в долгу
только она лишь сама как прибежище чар.
Всадник, заветную цель отдающий врагу,
непобедим, ибо призван растрачивать дар.
Здесь и теперь в этом времени вечности нет,
если, сражаясь, себя разрушает оно,
если уходит в песок, не стесняясь примет,
чуждое всем и для всех безупречно равно.
Не потому ли нацеленный в сердце укол
всей родословной своей воскресает в тебе,
взвесью цветов заливая пустующий дол,
вестью племен отзываясь в пропащей судьбе.
Это нельзя уберечь и нельзя утаить,
не промотав немоту на избыток вестей.
Значит, шагнуть это свежий родник отворить,
значит, пойти это стать мироколицей всей.

**Alex Shevchenko** · 24 November 2007, 03:00 PM

Помедленнее

**Priestess.** · 10 October 2010, 04:54 AM

* * *
Так ночь пришла, сближая все вокруг,
и, в собственные тени погружаясь,
ушли дома на дно прикосновений.
И бой часов был переплавлен в тень,
дающую немое представленье
о медленном смещенье расстояний.
Казалось, никого не обходило
присутствие погасшего огня.
И был лишь тополь где-то в стороне,
он был один запружен очертаньем,
он поднимал над головой у всех
порывистого шелеста причуду,
дотягиваясь пальцами до слуха,
как слог огня, пропавшего в огне.
Его превосходила глубина,
он был внутри ее, как в оболочке,
он выводил листву из берегов
и проносил на острие движенья
куда-то вверх, куда не донестись
ни страху, ни рассудку, ни покою.
Где ночь переворачивала небо,
одной звездой его обозначая.

* * *
В пустоту наугад обоюдоогромный
вникнет луч напрямик и повиснет, застыв,
и разломится вдруг, и из бездны разлома
брызнет озера сильный и слитный порыв.
И, рядясь в берега, это озеро станет
прозревать от равнин и провидеть от гор,
и зверино и рыбно задышит, и втянет
в тяготенье свое беспредметный простор.
И тогда ты припомнишь, что миру начала
нет во времени, если не в сердце оно,
нет умерших и падших, кого б ни скрывало
от морей и от бездн отрешенное дно.
Никого на дороге: ни мира, ни Бога
только луч, и судьба преломиться ему,
и движеньем своим образует дорога
и пространство и миг, уходящий во тьму.
Что там видится, что остается в начале,
что уходит сквозь пальцы по пыльным шоссе?
Это вестник без вести, пропавший в печали,
за рассказом растаявший в светлой росе.

* * *
Море, что зажато в клювах птиц, дождь.
Небо, помещенное в звезду, ночь.
Дерева невыполнимый жест вихрь.

Душами разорванный квадрат крест,
черный от серебряных заноз крест.

Музыки спиральный лабиринт диск,
дерева идущего на крест, срез.

Блуждает изнуренная игла
по кругу, и ушибами горит
черный, несмывающийся срез.

Там стрелочник в горящих рукавах
за волосы подвешен в пустоте
стрелки перепутаны впотьмах.

И белые висячие сады,
как статуи, расставлены на льду
черный несмывающийся срез.

И копится железо для иглы,
и проволоку тянут для гвоздя,
спиливают дерево на крест.

Дерева срывающийся жест лист.
Небо, развернувшее звезду, свет.
Небо, разрывающее нас, крест.

**Priestess.** · 10 October 2010, 04:57 AM

НЕРАЗМЕННОЕ НЕБО

Раздвигая созвездья, как воду над Рыбой ночной,
ты глядишь на меня, как охотник с игрушкой стальной,
направляющей шашки в бессвязной забаве ребенка,
будто все мирозданье всего лишь черта горизонта,
за которым известно, что было и будет со мной.

На обочине неба, где нету ни пяди земли,
где немыслим и свод, потому что его развели
со своим горизонтом, вокруг только дно шаровое,
только всхлип бесконечный, как будто число даровое
набрело на себя и его удержать не смогли.

И я понял, как небо в себе пропадает почти
как синяк, как песок заповедный в последней горсти,
если нет и намека земли под твоими ногами,
если сердце, смещенное дважды, кривясь, между нами
вырастает стеной и ее невозможно пройти.

На обочине неба, где твой затаен Козерог
в одиночной кошаре, как пленом объятый зверек,
где Медведицы воз укатился в другие просторы,
заплетая созвездья распляской в чужие узоры,
мы стоим на пороге, не зная, что это порог.

Коготь Льва, осеняющий чашу разбитых Весов,
разлучает враждой достоверных, как ген, Близнецов
разве что угадаешь в таком мукомольном угаре?
Это час после часа, поймавший себя на ударе
по стеклянной твердыне запекшихся в хор голосов.

И тогда мы пойдем, соберемся и свяжемся в круг,
горизонт вызывая из мрака сплетения рук,
и растянем на нем полотно или горб черепахи,
долгополой рекой укрепим и доверимся птахе,
и слонов тяготенья наймем для разгона разлук.

И по мере того, как земля, расширяясь у ног,
будет снова цвести пересверками быстрых дорог,
мы увидим, что небо начнет проявляться и длиться,
как ночной фотоснимок при свете живящей зарницы,
мы увидим его и поймем, что и это порог.

**Метаморф** · 17 October 2010, 10:39 AM

Мне нравится. Откровенно...

Иван Жданов: «Наша поэзия неотторжима от православного сознания»

Иван Жданов: «Наша поэзия неотторжима от православного сознания»

Комментарий

Комментарий

Комментарий

Комментарий

Комментарий

Комментарий

Комментарий

Комментарий