Твитнуть
"Легенда о Великом Инквизиторе" не только философски, но и литературно-формально - труднейшая часть романа "Братья Карамазовы". Трудна она помимо своей религиозной глубины еще и тем, что в ней происходит передача содержания с трех планов: говорит Достоевский, говорит Иван Карамазов и говорит Великий Инквизитор.
"Легенда о Великом Инквизиторе" - это раскрытие в особом аспекте романа "Бесы".
В лице Инквизитора Достоевский вывел того же духа, которого показал в кошмаре Ивана Карамазова. Но если в кошмаре Ивана является "господин в потертом пиджаке", здесь показывается величественный кардинал, в котором сочетается аскетическая строгость к себе с пафосом организатора принудительного всемирного счастья. Все, что говорит Великий инквизитор, остро противоположно словам Христовым, и от этой противоположности истина Христова приобретает еще большую выразительность. Вслушаемся в "Легенду", чтобы понять Достоевского, и лучше понять самую жизнь.
"...У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и "стихов", в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда - в татарщину... Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если б явилась в то время, - говорит Иван. - У меня на сцене является Он; правда Он ничего не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как Он дал обетование прийти во Царствии Своем, пятнадцать веков, как пророк Его написал: "Се гряду скоро". "О дне же сем и часе не знает даже и Сын, токмо лишь Отец Мой Небесный", как изрек Он и Сам еще на земле. Но человечество ждет Его с прежнею верой и с прежним умилением. О, с большею даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку..."
Нет, не "прекратились", но лишь чистое сердце является экраном "небесных" залогов. И залоги сердца еще более убедительны, чем залоги внешних явлений.
"Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их сходила сама Царица Небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, "подобная светильнику" (то есть Церкви), "пала на источники вод, и стали они горьки". Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к Нему по-прежнему, ждут Его, любят Его, надеются на Него, жаждут пострадать и умереть за Него, как и прежде... И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: "Бог Господь, явися нам", столько веков взывало к Нему, что Он, в неизмеримом сострадании Своем, возжелал снизойти к молящимся. Снисходил, посещал Он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их "житиях". У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу - к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время Инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и
В великолепных автодафе
Сжигали злых еретиков.
О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию Своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, "как молния, блистающая от востока до запада".
Здесь молния мысли самого Достоевского прорезывает повествование, и в дальнейшем, в самые духовно-критические минуты, мысль его взвивается среди повести и озаряет мысль Ивана и Инквизитора. Через Инквизитора иногда говорит сам Достоевский, взлетает его светлая мысль, любовь к Богу и вся глубина этой любви... Но тут же злой дух щедро расточает свои мечты и лукавства. Это не противоречит художественной правде; злой дух иногда принужден говорить правду, хоть и ненавидит ее. Особенно принужден, если стоит пред Христом. Итак, речь не о Втором Пришествии Христовом...
"Нет, Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей Своих, и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию Своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на "стогны жаркие" южного города, как раз в котором всего лишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом, Великим Инквизитором, разом чуть не целая сотня еретиков, ad majorem gloriam Dei (к вящей славе Господней (лат.)). Он появляется тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом Его, следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и , изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают пред Ним цветы, поют и вопиют Ему: "Осанна!" "Это Он, это Сам Он, повторяют все, - это должен быть Он, это никто как Он". Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит твое дитя", - кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гробу соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови".
Ложные пастыри не любят истинных чудес, чудес любви Божьей, будучи готовы создавать ложные святыни и чудеса. Достоевский проникает в сущность клерикализма.
"Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: "Если это Ты, то воскреси дитя мое!" - восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: "Талифа куми" - "и восста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал, Великий Инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск".
Достоевский вывел Великого Инквизитора не как определенный социальный - или церковный - тип, но как душу "мира сего", которая может явиться и в кардинальской мантии и в грубой одежде, может действовать в различных эпохах и обществах... Этот дух может надеть одежду кардинала так же легко, как и потертый пиджак.
За Инквизитором "в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и "священная" стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось (выделено здесь и ниже мною. - А.И.).
(Гениальное выражение сущности клерикализма: омрачение лица от благодеяний Божьих, проходящих не чрез служителя Церкви).
"Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, вся, как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором..."
(образ стадности, послушания не истине, а отвлеченному авторитету, блюдущему порядок). Инквизитор
"...молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимоном пахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик, Великий Инквизитор, со светильником медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: "Это Ты? Ты? - Но, не получая ответа, быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и Сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков..."
Зло трепещет, страшится Истины Христовой, самой ее тени, ибо даже тень Истины имеет силу исцеления. Злу опасен не только сам Христос, но и человек, в котором Христос живет. Монолог Великого Инквизитора произносится перед каждым верующим человеком.
Ложь сгущается по мере того, как дух зла ее высказывает. Но эта ложь озаряется светом Христовым, обнаруживающим эту ложь... Как сатана в пустыне, искушавший Господа, только выявил свое зло и сам себя обличил перед миром, так и слова Великого Инквизитора (это потом понял Алеша Карамазов) являются "гимном Христу". И всякое самообнажение неправды в мире, ее самообличение, есть, в сущности, гимн Богу.
Инквизитор говорит образу Спасителя: "...и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это?" Лукавое подобие истины. Верно, что многие так сделали бы и сейчас делают, но - не все, не "все". Инквизитор говорит неправду, что все верующие во Христа люди бросятся распинать своего Господа. Многие, может быть, но не все. Эта поправка убивает весь аргумент дьявола.
" - А Пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?
"Легенда о Великом Инквизиторе" - это раскрытие в особом аспекте романа "Бесы".
В лице Инквизитора Достоевский вывел того же духа, которого показал в кошмаре Ивана Карамазова. Но если в кошмаре Ивана является "господин в потертом пиджаке", здесь показывается величественный кардинал, в котором сочетается аскетическая строгость к себе с пафосом организатора принудительного всемирного счастья. Все, что говорит Великий инквизитор, остро противоположно словам Христовым, и от этой противоположности истина Христова приобретает еще большую выразительность. Вслушаемся в "Легенду", чтобы понять Достоевского, и лучше понять самую жизнь.
"...У нас в Москве, в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему миру ходило тогда много повестей и "стихов", в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда - в татарщину... Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если б явилась в то время, - говорит Иван. - У меня на сцене является Он; правда Он ничего не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как Он дал обетование прийти во Царствии Своем, пятнадцать веков, как пророк Его написал: "Се гряду скоро". "О дне же сем и часе не знает даже и Сын, токмо лишь Отец Мой Небесный", как изрек Он и Сам еще на земле. Но человечество ждет Его с прежнею верой и с прежним умилением. О, с большею даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку..."
Нет, не "прекратились", но лишь чистое сердце является экраном "небесных" залогов. И залоги сердца еще более убедительны, чем залоги внешних явлений.
"Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их сходила сама Царица Небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, "подобная светильнику" (то есть Церкви), "пала на источники вод, и стали они горьки". Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к Нему по-прежнему, ждут Его, любят Его, надеются на Него, жаждут пострадать и умереть за Него, как и прежде... И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: "Бог Господь, явися нам", столько веков взывало к Нему, что Он, в неизмеримом сострадании Своем, возжелал снизойти к молящимся. Снисходил, посещал Он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их "житиях". У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу - к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время Инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и
В великолепных автодафе
Сжигали злых еретиков.
О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию Своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, "как молния, блистающая от востока до запада".
Здесь молния мысли самого Достоевского прорезывает повествование, и в дальнейшем, в самые духовно-критические минуты, мысль его взвивается среди повести и озаряет мысль Ивана и Инквизитора. Через Инквизитора иногда говорит сам Достоевский, взлетает его светлая мысль, любовь к Богу и вся глубина этой любви... Но тут же злой дух щедро расточает свои мечты и лукавства. Это не противоречит художественной правде; злой дух иногда принужден говорить правду, хоть и ненавидит ее. Особенно принужден, если стоит пред Христом. Итак, речь не о Втором Пришествии Христовом...
"Нет, Он возжелал хоть на мгновенье посетить детей Своих, и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию Своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на "стогны жаркие" южного города, как раз в котором всего лишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом, Великим Инквизитором, разом чуть не целая сотня еретиков, ad majorem gloriam Dei (к вящей славе Господней (лат.)). Он появляется тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом Его, следует за Ним. Он молча проходит среди них с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей Его и , изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю", и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет Он. Дети бросают пред Ним цветы, поют и вопиют Ему: "Осанна!" "Это Он, это Сам Он, повторяют все, - это должен быть Он, это никто как Он". Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит твое дитя", - кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гробу соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови".
Ложные пастыри не любят истинных чудес, чудес любви Божьей, будучи готовы создавать ложные святыни и чудеса. Достоевский проникает в сущность клерикализма.
"Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам Его: "Если это Ты, то воскреси дитя мое!" - восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он глядит с состраданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: "Талифа куми" - "и восста девица". Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал, Великий Инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск".
Достоевский вывел Великого Инквизитора не как определенный социальный - или церковный - тип, но как душу "мира сего", которая может явиться и в кардинальской мантии и в грубой одежде, может действовать в различных эпохах и обществах... Этот дух может надеть одежду кардинала так же легко, как и потертый пиджак.
За Инквизитором "в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и "священная" стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось (выделено здесь и ниже мною. - А.И.).
(Гениальное выражение сущности клерикализма: омрачение лица от благодеяний Божьих, проходящих не чрез служителя Церкви).
"Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, вся, как один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором..."
(образ стадности, послушания не истине, а отвлеченному авторитету, блюдущему порядок). Инквизитор
"...молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимоном пахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик, Великий Инквизитор, со светильником медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: "Это Ты? Ты? - Но, не получая ответа, быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам мешать и Сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков..."
Зло трепещет, страшится Истины Христовой, самой ее тени, ибо даже тень Истины имеет силу исцеления. Злу опасен не только сам Христос, но и человек, в котором Христос живет. Монолог Великого Инквизитора произносится перед каждым верующим человеком.
Ложь сгущается по мере того, как дух зла ее высказывает. Но эта ложь озаряется светом Христовым, обнаруживающим эту ложь... Как сатана в пустыне, искушавший Господа, только выявил свое зло и сам себя обличил перед миром, так и слова Великого Инквизитора (это потом понял Алеша Карамазов) являются "гимном Христу". И всякое самообнажение неправды в мире, ее самообличение, есть, в сущности, гимн Богу.
Инквизитор говорит образу Спасителя: "...и тот самый народ, который сегодня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это?" Лукавое подобие истины. Верно, что многие так сделали бы и сейчас делают, но - не все, не "все". Инквизитор говорит неправду, что все верующие во Христа люди бросятся распинать своего Господа. Многие, может быть, но не все. Эта поправка убивает весь аргумент дьявола.
" - А Пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?
Комментарий