Твитнуть
Это в основном для православных.
вот догадайтесь: это "под Шмелева" или "под Лескова"?
Чудаки (рассказ)
Димка приехал в монастырь на богомолье.
Настоятель послал его к старцу на исповедь, чтобы определиться по возможности с его дальнейшей судьбою. Речь шла о возможности принятия священного сана. Наперекор всем тому мешающим обстоятельствам. Впрочем, в тайну Димкиной исповеди мы лезть не станем, это дело деликатное и знать его всем не положено. Лучше просто проведем с ним это богомолье.
Стоял теплый, но уже не жаркий августовский день. Димка приехал один. В монастыре он никого не знал, и за все сутки пребывания здесь почти ни с кем и не говорил, если не считать вопросов о том, как куда пройти. Здесь он был странником с котомкой, одним из многих, одним из равных.
Послан он был к старцу. Если правильнее сказать, старцев было два. Один пребывал уже мощами в храме, и был известен на всю Россию, а другой, тоже известный широко, пребывал при этом храме, в обители монастырской и в обители ветшающей бренной плоти. Пообщаться нужно было с обоими. Димка это понимал.
Видимо, Праведник как-то так все усмотрел, что уже при вратах Димка случайно услышал, что в храме через несколько минут начнется ежедневный молебен с акафистом. Недолго думая, он поспешил туда. Остановился у порога, достал и выключил мобильник и вошел в храм.
Молебен еще не начался, у раки толпился народ. Димка не стал стоять в очереди за ящиком, (он вообще, терпеть не мог никакие очереди), а оглядевшись по сторонам, решил посмотреть росписи. Храм, как это часто бывает, был старый, а росписи, разумеется, новые, восстановленные. Димка уже знал, что современные иконописцы - ребята глубокие, не халтурщики. Нет-нет, но и среди стандартных сюжетов они умеют записывать настоящие послания для потомков и зрителей. Только нашлись бы те, кто сумеет прочесть и расшифровать. Если будущее у планеты и страны еще будет, то через пару поколений экскурсоводы, глядишь, еще будут, показывая эти росписи, раскрывать и авторские секреты. Кто знает. Но пока мы разгадываем их сами. И этим Димка на досуге заниматься любил. Другое дело, что досугов-то у него бывало немного. Такие поездки были для него редкостью. Говорить с Богом ему надлежало в своем деревенском храме.
Акафист Праведнику предполагал народное пение. На особом столике вблизи раки стоял ящичек с отпечатанными акафистами. Вслед за другими и Димка взял книжечку с наклеенной бумажкой: «выносить из храма не благословляется». «До чего ж деликатно нам напоминают про восьмую заповедь», - хмыкнул про себя Димка и стал держаться поближе к солее.
Вышел батюшка, не старый иеромонах с крестом и Евангелием, сбоку не пойми откуда взялись две женщины, певчие, совершившие обычное начало. По счастью, в монастыре не торопятся и начинают по уставу, а не с кондачка. Кондак первый акафиста начнется минут через двадцать, если не сокращают ни псалом, ни канон, а читают и поют, как положено. Это на приходах заказной акафист начинают без всякого вступления, откуда и пошло выражение «с кондачка». Димку приятно удивило это уважение к уставу, хотя он и ожидал такого отношения в монастыре. Но, любя церковную службу и сам постоянно крутясь там, где ее нещадно режут, всякое уважение к уставу он встречал просто с наслаждением. Тем более, когда ты в гостях и спешить абсолютно некуда.
Акафистами Димка не увлекался. Где-то он вычитал один раз и на всю жизнь поверил, что акафист на свете есть только один, изначальный, уставный, к Богородице. И поверил этому. Да и поднадоели ему акафисты в своем храме. Похвалы в них казались Димке надуманными, стандартными, штампованными, а потому не искренними. Может быть, это и верно, хотя бы отчасти. Но сейчас было другое. Было общее пение. Димка заметил, что поет весь народ, кто взял из ящика брошюрку. А таких оказалось немало. Пение было слаженным. Напев акафиста, кажется, даже не имеет принятых в народе различий. Прочие церковные напевы по разным областям поют по-разному, а акафист во всех концах православного русского мира поется вроде бы одинаково. Стройный и мощный напев всегда как-то поднимает и окрыляет. Он сплачивает, он сближает совершенно незнакомых людей. Особенно, если эти люди усердны.
Вспомнив на минутку свой клирос в деревне, Димка вдруг подумал, точнее, сообразил, что сейчас вокруг него в храме нет случайных людей. Монастырь так расположен, что местных жителей вокруг крайне мало. Все приезжие. Особенно летом. Недаром на парковке стояло несколько автобусов. А если приезжие, если принявшие труд путешествия, то уже не случайные. И если они пришли к Праведнику, - летела дальше Димкина мысль, - значит, с какими-то нуждами. И, наверное, серьезными. Не то, что у меня. И здесь очередь вот дела! Притом еще и параллельная. Все принесли свои беды одновременно.
Димке трудно было сосредоточиться на прямых словах акафиста, мы уже видели, почему. Но молитва многих сердец такая штука, что она способна тронуть сердце любого присутствующего. Димке на секунду представилось, как просьбы, вылетающие из сердец через поющие уста, словно маленькие платочки, устремлялись к раке, росли на лету, и словно некие покрывала, опускались на раку, покрывая ее густым, почти снежным покровом. Заканчивая очередной икос, Димка поднял глаза и даже вздрогнул: со фрески на него строго взглянул святитель Игнатий Брянчанинов.
- Ой, прости Господи, прости меня, отче. Замечтался я, - сказал про себя Димка и фантазия его мигом рассеялась. И вдруг она сменилась твердым, сильным стремлением забыть о нужде своей и просто помолиться о всех здесь молящихся. В конце концов, у меня-то не беда, и даже не проблема. Мое все решится само или рассосется. Проблемы не у меня. Проблемы у этих баб и теток, у тех немногих мужичков, стоящих по краям и не поющих по книжечкам. Господи, как же трудятся наши праведники по смерти! Они же ни разу не покойники, покою-то им как раз и не дадут. Особенно, если мощи обретут и в раку положат. Они и при жизни так не трудились! Во всяком случае, не получали столько просьб о помощи. Это уж точно. Трудятся и трудятся. А интересно, моя молитва могла бы им немножко помочь? И с этим желанием Димка себя нашел. Рассеянное и скучноватое повторение этих бесконечных радуйся (а их в акафисте немного немало 144 штуки), так надоевших ему дома, на своем приходе, превратилось в труд и делание, в прославление и стояние, почти что в служение. В общем, акафист пролетел быстрее, чем Димка рассчитывал.
Затем батюшка читал Евангелие и дочитывал канон, все по чину. Это место из Евангелия Димка давно знал наизусть, настолько затаскано оно по всем молебнам. Но сейчас священник ухитрился так его прочесть, что Димка расслышал его как будто в первый раз. Дело даже не в том, что батюшка не спешил в чтении и обладал хорошей дикцией. У Димки сложилось впечатление, что он хочет сообщить нам очень важные слова Иисуса, что никто не знает Отца, кроме Сына и тех, кому Его откроет Сын. Вообще-то, - подумал Димка, - я ведь нахожусь в том месте, куда и приезжают затем, чтобы войти в откровение Отца. Через Сына, через Праведника, которому тоже Сын открыл Отца. Или может быть, едут не за этим, но именно это место и служение в нем назначено с Небес быть местом встречи и откровения. Интересно, а батюшка именно это имел в виду? Он это и хотел нам сказать, не имея права вставлять здесь свои собственные слова? Пусть это останется вопросом, - додумал Димка про себя, - эта обитель, во всяком случае, призвана хранить свои тайны.
Акафист кончился, Димка приложился к раке, подошел под помазание. На секунду ему захотелось поблагодарить священника за такое прекрасное чтение Евангелия, но слов Димка не подобрал, а в очереди всегда стеснялся задержать стоящих сзади. Положив книжечку с акафистом на место, он вышел на двор.
Узнав, что старец не принимает сейчас, а будет исповедовать завтра, Димка побрел, куда глаза глядят. В трапезной шумели паломники, привезенные автобусами, и он не стал к ним пристраиваться. Сходил на источник, пожевал свою булку и запил водой из источника. Ему было достаточно. Спешить было некуда. Бродя по открытой части обители, Димка пристроился и к экскурсии, послушал историю святого места.
Присев затем на пенке где-то под деревцем на солнышке, он незаметно задремал. Хорошо вытянуть ноги перед всенощной, особенно монастырской. Димка был уже не молод. Спина и ноги уже рассказывали ему, что монастырская всенощная на самом деле штука долгая. То, чему он никак не верил лет тридцать назад, когда вырывался на монастырское богомолье.
Ударил колокол, и Димка направился в храм. Он примерно знал, что его ждет. Воскресная служба первый глас. Службы всех гласов с годами стали для него, как старые знакомые. Цифра от одного до восьми превратилась для Димки в некое особое красивое имя. Многие стихиры и все ирмосы он помнил наизусть, так бывает с каждым, кто простоит на клиросе лет десять. А у Димки стаж был гораздо больше. Но сегодня ему не нужно трудиться самому. Сегодня он на отдыхе. Сегодня он будет тихонечко под нос петь только себе и Богу. Не для народа, чтоб хоть кто-то что-то расслышал, не для матушки-регентши, чтоб следила за ним, не «затянет ли читку». Сегодня он в отпуске, на отдыхе, принадлежит себе и Богу.
Можно ли вообще помолиться в свое удовольствие? Вопрос с хитринкой: удовольствия-то у всех разные. Но на всенощную Димка шел совсем не с тем чувством, что на акафист. Другой повод, другие смыслы, другое празднуется событие. Сейчас праздник будет у cамого Господа и Христа Его.
Народу в храме было немало. Димка, как шило сквозь сено, просочился вперед к солее, поближе клиросу. Клирос был на левой стороне, но оттуда Димку турнули. Оказалось, что там, в обители, соблюдают строго, где женская, а где мужская половина храма. На правой стороне были скамейки для трудников, и Димка даже не пытался заприметить на них местечко для себя. Все было занято.
Где братия служила девятый час и малую вечерню, Димка не узнал, но это неважно. В монастырской лавке он приобрел новенький часослов. Книжица, на обычном клиросе лет за пять-десять приходящая в негодность и нуждающаяся в замене. Не возвращаться же домой без подарочка! Димка вспомнил, как впервые он держал в руках свой первый в жизни, вот такой затрепанный, засаленный, рваный и заклеенный, списанный с клироса часослов, еще дореволюционного издания, верой и правдой прослуживший на этом клиросе с десяток своих «средних жизней». Аккуратно, страничку за страничкой, Димка переписал тогда из него часы и повечерие в свою записную книжку мышиным бисером, чтобы молитвенное правило, иже на всякое время и на всякий час, было с ним. А теперь эта роскошь, новенькая, приятно пахнущая одновременно и ладаном, и типографией, лежала у него в широком кармане.
Всенощная началась. Священник с дьяконом двинулись кадить храм. Храм большой, клирос мощный, распев протяжный. Димка одновременно и плыл на крыльях давно знакомого распева и успел по своему часослову прочесть и весь предначинательный псалом. Интересно, если бы спеть все его стихи по уставу, успел бы батюшка покадить всю обитель по периметру, или нет? Праздные мысли иногда смущали (или веселили) Димку. Но мы его простим. У него же сегодня праздник. Впрочем, поверьте, на монастырской всенощной у вас хватит времени на все: и на внимание к каждому читаемому слову, и на вот такие бродячие мысли.
Давненько Димка не слышал в храме всю читаемую первую кафизму. И вот, услышал. Такую давно знакомую и любимую. Даже здесь номера псалмов служили для него именами. А некоторым он и сам придумал свои имена. Второй псалом коронация, третий зубы грешников, седьмой прощение злодеев. Не стану пояснять. Церковный человек сам сообразит с первого раза, почему именно так он их назвал, а кто забыл, пусть еще раз прочтет сами псалмы. Но особенно памятным и любимым во всей кафизме был для Димки последний ее псалом, восьмой, по прозвищу астрономический. Если сказать, что эту историю Димка вспомнил только сейчас, на этой всенощной, это будет неправдой. Он вспоминал ее часто.
Когда он был обычным советским студентом, то, отъезжая осенью «на картошку» успел списать себе в маленькую записную книжку эту самую первую кафизму. Не тащить же туда печатную псалтирь! Драгоценную редкость, одну на несколько семей. А вдруг ее еще найдут. Нет, конечно, нужна маленькая записная книжка, которая никогда не будет выниматься из внутреннего кармана. Впрочем, конечно, будет для прямого применения. Но где же найти на нее время? И тут Димке несказанно повезло. Почти сразу в совхозе спросили, кто вызовется по утрам, до общего подъема ходить на ферму и возить оттуда бидон с молоком в столовую, чтобы всему отряду варить с утра молочную кашу. Димка понял, что вот они, эти заветные двадцать минут законного, честного уединения со своей книжечкой, которые никто у него не отнимет! И вызвался. За это, между прочим, он выторговал себе отбой на два часа раньше всех, и, надо сказать, товарищи уважали это его «святое время». А в конце ночи, под тусклой лампочкой в коридоре он открывал эти псалмы, и, помолившись, отправлялся в свой путь. Сентябрьская ночь, тихая, деревенская, ослепляла парня обилием звезд, ярких и мерцающих без мусорной городской подсветки. И сами собою пелись в душе эти слова: аще узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси, что есть человек, яко помниши его? Зажегший всю эту бездну далеких миров помнил и Димку, и он это чувствовал всем существом, и душой, и телом. Удивительно ли, что потом, в каждое прочтение кафизмы, он вспоминал и ту деревню, и тот барак, и тот бидон и ферму. Но главное то удивительное звездное небо, о котором поет псалмопевец. И вместе с которым он восклицал: Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое! Потом услышал и известную песню отца Романа на эти же слова, почувствовал, что он не один. Память стала еще крепче
Не раз жалел Димка, что на воскресных всенощных эта первая кафизма, кроме нескольких стихов, безжалостно идет под нож сокращения. Но сегодня праздник. И астрономический псалом тоже никуда не делся. Чередной монах прочел и его, как положено. Концерт по моей заявке, - подумал Димка, улыбнувшись каждому стиху и благодаря Господа, Который помнит сына человеческого, умаленного немногим по сравнению с ангелами.
вот догадайтесь: это "под Шмелева" или "под Лескова"?
Чудаки (рассказ)
Димка приехал в монастырь на богомолье.
Настоятель послал его к старцу на исповедь, чтобы определиться по возможности с его дальнейшей судьбою. Речь шла о возможности принятия священного сана. Наперекор всем тому мешающим обстоятельствам. Впрочем, в тайну Димкиной исповеди мы лезть не станем, это дело деликатное и знать его всем не положено. Лучше просто проведем с ним это богомолье.
Стоял теплый, но уже не жаркий августовский день. Димка приехал один. В монастыре он никого не знал, и за все сутки пребывания здесь почти ни с кем и не говорил, если не считать вопросов о том, как куда пройти. Здесь он был странником с котомкой, одним из многих, одним из равных.
Послан он был к старцу. Если правильнее сказать, старцев было два. Один пребывал уже мощами в храме, и был известен на всю Россию, а другой, тоже известный широко, пребывал при этом храме, в обители монастырской и в обители ветшающей бренной плоти. Пообщаться нужно было с обоими. Димка это понимал.
Видимо, Праведник как-то так все усмотрел, что уже при вратах Димка случайно услышал, что в храме через несколько минут начнется ежедневный молебен с акафистом. Недолго думая, он поспешил туда. Остановился у порога, достал и выключил мобильник и вошел в храм.
Молебен еще не начался, у раки толпился народ. Димка не стал стоять в очереди за ящиком, (он вообще, терпеть не мог никакие очереди), а оглядевшись по сторонам, решил посмотреть росписи. Храм, как это часто бывает, был старый, а росписи, разумеется, новые, восстановленные. Димка уже знал, что современные иконописцы - ребята глубокие, не халтурщики. Нет-нет, но и среди стандартных сюжетов они умеют записывать настоящие послания для потомков и зрителей. Только нашлись бы те, кто сумеет прочесть и расшифровать. Если будущее у планеты и страны еще будет, то через пару поколений экскурсоводы, глядишь, еще будут, показывая эти росписи, раскрывать и авторские секреты. Кто знает. Но пока мы разгадываем их сами. И этим Димка на досуге заниматься любил. Другое дело, что досугов-то у него бывало немного. Такие поездки были для него редкостью. Говорить с Богом ему надлежало в своем деревенском храме.
Акафист Праведнику предполагал народное пение. На особом столике вблизи раки стоял ящичек с отпечатанными акафистами. Вслед за другими и Димка взял книжечку с наклеенной бумажкой: «выносить из храма не благословляется». «До чего ж деликатно нам напоминают про восьмую заповедь», - хмыкнул про себя Димка и стал держаться поближе к солее.
Вышел батюшка, не старый иеромонах с крестом и Евангелием, сбоку не пойми откуда взялись две женщины, певчие, совершившие обычное начало. По счастью, в монастыре не торопятся и начинают по уставу, а не с кондачка. Кондак первый акафиста начнется минут через двадцать, если не сокращают ни псалом, ни канон, а читают и поют, как положено. Это на приходах заказной акафист начинают без всякого вступления, откуда и пошло выражение «с кондачка». Димку приятно удивило это уважение к уставу, хотя он и ожидал такого отношения в монастыре. Но, любя церковную службу и сам постоянно крутясь там, где ее нещадно режут, всякое уважение к уставу он встречал просто с наслаждением. Тем более, когда ты в гостях и спешить абсолютно некуда.
Акафистами Димка не увлекался. Где-то он вычитал один раз и на всю жизнь поверил, что акафист на свете есть только один, изначальный, уставный, к Богородице. И поверил этому. Да и поднадоели ему акафисты в своем храме. Похвалы в них казались Димке надуманными, стандартными, штампованными, а потому не искренними. Может быть, это и верно, хотя бы отчасти. Но сейчас было другое. Было общее пение. Димка заметил, что поет весь народ, кто взял из ящика брошюрку. А таких оказалось немало. Пение было слаженным. Напев акафиста, кажется, даже не имеет принятых в народе различий. Прочие церковные напевы по разным областям поют по-разному, а акафист во всех концах православного русского мира поется вроде бы одинаково. Стройный и мощный напев всегда как-то поднимает и окрыляет. Он сплачивает, он сближает совершенно незнакомых людей. Особенно, если эти люди усердны.
Вспомнив на минутку свой клирос в деревне, Димка вдруг подумал, точнее, сообразил, что сейчас вокруг него в храме нет случайных людей. Монастырь так расположен, что местных жителей вокруг крайне мало. Все приезжие. Особенно летом. Недаром на парковке стояло несколько автобусов. А если приезжие, если принявшие труд путешествия, то уже не случайные. И если они пришли к Праведнику, - летела дальше Димкина мысль, - значит, с какими-то нуждами. И, наверное, серьезными. Не то, что у меня. И здесь очередь вот дела! Притом еще и параллельная. Все принесли свои беды одновременно.
Димке трудно было сосредоточиться на прямых словах акафиста, мы уже видели, почему. Но молитва многих сердец такая штука, что она способна тронуть сердце любого присутствующего. Димке на секунду представилось, как просьбы, вылетающие из сердец через поющие уста, словно маленькие платочки, устремлялись к раке, росли на лету, и словно некие покрывала, опускались на раку, покрывая ее густым, почти снежным покровом. Заканчивая очередной икос, Димка поднял глаза и даже вздрогнул: со фрески на него строго взглянул святитель Игнатий Брянчанинов.
- Ой, прости Господи, прости меня, отче. Замечтался я, - сказал про себя Димка и фантазия его мигом рассеялась. И вдруг она сменилась твердым, сильным стремлением забыть о нужде своей и просто помолиться о всех здесь молящихся. В конце концов, у меня-то не беда, и даже не проблема. Мое все решится само или рассосется. Проблемы не у меня. Проблемы у этих баб и теток, у тех немногих мужичков, стоящих по краям и не поющих по книжечкам. Господи, как же трудятся наши праведники по смерти! Они же ни разу не покойники, покою-то им как раз и не дадут. Особенно, если мощи обретут и в раку положат. Они и при жизни так не трудились! Во всяком случае, не получали столько просьб о помощи. Это уж точно. Трудятся и трудятся. А интересно, моя молитва могла бы им немножко помочь? И с этим желанием Димка себя нашел. Рассеянное и скучноватое повторение этих бесконечных радуйся (а их в акафисте немного немало 144 штуки), так надоевших ему дома, на своем приходе, превратилось в труд и делание, в прославление и стояние, почти что в служение. В общем, акафист пролетел быстрее, чем Димка рассчитывал.
Затем батюшка читал Евангелие и дочитывал канон, все по чину. Это место из Евангелия Димка давно знал наизусть, настолько затаскано оно по всем молебнам. Но сейчас священник ухитрился так его прочесть, что Димка расслышал его как будто в первый раз. Дело даже не в том, что батюшка не спешил в чтении и обладал хорошей дикцией. У Димки сложилось впечатление, что он хочет сообщить нам очень важные слова Иисуса, что никто не знает Отца, кроме Сына и тех, кому Его откроет Сын. Вообще-то, - подумал Димка, - я ведь нахожусь в том месте, куда и приезжают затем, чтобы войти в откровение Отца. Через Сына, через Праведника, которому тоже Сын открыл Отца. Или может быть, едут не за этим, но именно это место и служение в нем назначено с Небес быть местом встречи и откровения. Интересно, а батюшка именно это имел в виду? Он это и хотел нам сказать, не имея права вставлять здесь свои собственные слова? Пусть это останется вопросом, - додумал Димка про себя, - эта обитель, во всяком случае, призвана хранить свои тайны.
Акафист кончился, Димка приложился к раке, подошел под помазание. На секунду ему захотелось поблагодарить священника за такое прекрасное чтение Евангелия, но слов Димка не подобрал, а в очереди всегда стеснялся задержать стоящих сзади. Положив книжечку с акафистом на место, он вышел на двор.
Узнав, что старец не принимает сейчас, а будет исповедовать завтра, Димка побрел, куда глаза глядят. В трапезной шумели паломники, привезенные автобусами, и он не стал к ним пристраиваться. Сходил на источник, пожевал свою булку и запил водой из источника. Ему было достаточно. Спешить было некуда. Бродя по открытой части обители, Димка пристроился и к экскурсии, послушал историю святого места.
Присев затем на пенке где-то под деревцем на солнышке, он незаметно задремал. Хорошо вытянуть ноги перед всенощной, особенно монастырской. Димка был уже не молод. Спина и ноги уже рассказывали ему, что монастырская всенощная на самом деле штука долгая. То, чему он никак не верил лет тридцать назад, когда вырывался на монастырское богомолье.
Ударил колокол, и Димка направился в храм. Он примерно знал, что его ждет. Воскресная служба первый глас. Службы всех гласов с годами стали для него, как старые знакомые. Цифра от одного до восьми превратилась для Димки в некое особое красивое имя. Многие стихиры и все ирмосы он помнил наизусть, так бывает с каждым, кто простоит на клиросе лет десять. А у Димки стаж был гораздо больше. Но сегодня ему не нужно трудиться самому. Сегодня он на отдыхе. Сегодня он будет тихонечко под нос петь только себе и Богу. Не для народа, чтоб хоть кто-то что-то расслышал, не для матушки-регентши, чтоб следила за ним, не «затянет ли читку». Сегодня он в отпуске, на отдыхе, принадлежит себе и Богу.
Можно ли вообще помолиться в свое удовольствие? Вопрос с хитринкой: удовольствия-то у всех разные. Но на всенощную Димка шел совсем не с тем чувством, что на акафист. Другой повод, другие смыслы, другое празднуется событие. Сейчас праздник будет у cамого Господа и Христа Его.
Народу в храме было немало. Димка, как шило сквозь сено, просочился вперед к солее, поближе клиросу. Клирос был на левой стороне, но оттуда Димку турнули. Оказалось, что там, в обители, соблюдают строго, где женская, а где мужская половина храма. На правой стороне были скамейки для трудников, и Димка даже не пытался заприметить на них местечко для себя. Все было занято.
Где братия служила девятый час и малую вечерню, Димка не узнал, но это неважно. В монастырской лавке он приобрел новенький часослов. Книжица, на обычном клиросе лет за пять-десять приходящая в негодность и нуждающаяся в замене. Не возвращаться же домой без подарочка! Димка вспомнил, как впервые он держал в руках свой первый в жизни, вот такой затрепанный, засаленный, рваный и заклеенный, списанный с клироса часослов, еще дореволюционного издания, верой и правдой прослуживший на этом клиросе с десяток своих «средних жизней». Аккуратно, страничку за страничкой, Димка переписал тогда из него часы и повечерие в свою записную книжку мышиным бисером, чтобы молитвенное правило, иже на всякое время и на всякий час, было с ним. А теперь эта роскошь, новенькая, приятно пахнущая одновременно и ладаном, и типографией, лежала у него в широком кармане.
Всенощная началась. Священник с дьяконом двинулись кадить храм. Храм большой, клирос мощный, распев протяжный. Димка одновременно и плыл на крыльях давно знакомого распева и успел по своему часослову прочесть и весь предначинательный псалом. Интересно, если бы спеть все его стихи по уставу, успел бы батюшка покадить всю обитель по периметру, или нет? Праздные мысли иногда смущали (или веселили) Димку. Но мы его простим. У него же сегодня праздник. Впрочем, поверьте, на монастырской всенощной у вас хватит времени на все: и на внимание к каждому читаемому слову, и на вот такие бродячие мысли.
Давненько Димка не слышал в храме всю читаемую первую кафизму. И вот, услышал. Такую давно знакомую и любимую. Даже здесь номера псалмов служили для него именами. А некоторым он и сам придумал свои имена. Второй псалом коронация, третий зубы грешников, седьмой прощение злодеев. Не стану пояснять. Церковный человек сам сообразит с первого раза, почему именно так он их назвал, а кто забыл, пусть еще раз прочтет сами псалмы. Но особенно памятным и любимым во всей кафизме был для Димки последний ее псалом, восьмой, по прозвищу астрономический. Если сказать, что эту историю Димка вспомнил только сейчас, на этой всенощной, это будет неправдой. Он вспоминал ее часто.
Когда он был обычным советским студентом, то, отъезжая осенью «на картошку» успел списать себе в маленькую записную книжку эту самую первую кафизму. Не тащить же туда печатную псалтирь! Драгоценную редкость, одну на несколько семей. А вдруг ее еще найдут. Нет, конечно, нужна маленькая записная книжка, которая никогда не будет выниматься из внутреннего кармана. Впрочем, конечно, будет для прямого применения. Но где же найти на нее время? И тут Димке несказанно повезло. Почти сразу в совхозе спросили, кто вызовется по утрам, до общего подъема ходить на ферму и возить оттуда бидон с молоком в столовую, чтобы всему отряду варить с утра молочную кашу. Димка понял, что вот они, эти заветные двадцать минут законного, честного уединения со своей книжечкой, которые никто у него не отнимет! И вызвался. За это, между прочим, он выторговал себе отбой на два часа раньше всех, и, надо сказать, товарищи уважали это его «святое время». А в конце ночи, под тусклой лампочкой в коридоре он открывал эти псалмы, и, помолившись, отправлялся в свой путь. Сентябрьская ночь, тихая, деревенская, ослепляла парня обилием звезд, ярких и мерцающих без мусорной городской подсветки. И сами собою пелись в душе эти слова: аще узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси, что есть человек, яко помниши его? Зажегший всю эту бездну далеких миров помнил и Димку, и он это чувствовал всем существом, и душой, и телом. Удивительно ли, что потом, в каждое прочтение кафизмы, он вспоминал и ту деревню, и тот барак, и тот бидон и ферму. Но главное то удивительное звездное небо, о котором поет псалмопевец. И вместе с которым он восклицал: Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое! Потом услышал и известную песню отца Романа на эти же слова, почувствовал, что он не один. Память стала еще крепче
Не раз жалел Димка, что на воскресных всенощных эта первая кафизма, кроме нескольких стихов, безжалостно идет под нож сокращения. Но сегодня праздник. И астрономический псалом тоже никуда не делся. Чередной монах прочел и его, как положено. Концерт по моей заявке, - подумал Димка, улыбнувшись каждому стиху и благодаря Господа, Который помнит сына человеческого, умаленного немногим по сравнению с ангелами.
Комментарий