Твитнуть
Обычно мою работу представляют как исследование архаической религии средствами сравнительной антропологии. Ее цель пролить свет на процесс гоминизации, этот завораживающий переход от животного состояния к человеческому, который случился тысячи лет тому назад.
Относительно всего этого моей гипотезой стал мимезис: если люди имитируют друг друга, то им пришлось найти некий способ для того, чтобы справляться с заразным сходством, способным привести попросту к полному исчезновению всего их сообщества. Механизм, позволивший им это сделать жертвоприношение, поскольку оно восстанавливает различия в ситуации, где каждый стал похож на всех остальных.
Это означает, что в качестве такового человечество возникло из жертвоприношения; все мы дети религии. То, что я (вслед за Фрейдом) называю «учредительным убийством», «принесением священной жертвы, виновной в раздоре и восстанавливающей порядок», постоянно воспроизводится в ритуалах, лежащих в основе наших социальных институтов. Начиная с того, как занялась заря человечества, миллионы невинных жертвы были убиты, дабы позволить своим собратьям жить вместе или хотя бы не переубивать друг друга.
Такова неумолимая логика священного, которую миф транслировал все менее и менее успешно по мере того, как росло человеческое самосознание. Решающим моментом в этой эволюции стало христианское откровение. Ритуалы медленно, но верно образовывали людей: после явления христианства те могли уже обходиться без них. Иными словами, христианство демистифицирует религию.
И все же демистификация, прекрасно проявившая себя в абсолютном плане, оказалась слаба в относительном, ибо мы были не готовы взвалить на себя ее последствия. Мы все еще недостаточно христианизированы.
Этот парадокс можно сформулировать иначе: христианство это единственная религия, предвидевшая свое собственное поражение. Это предвидение известно нам как апокалипсис. И в самом деле, именно в тексте Откровения слово Божье звучит с наибольшей силой, отвергая все заблуждения человечества, все менее и менее склонного распознавать механизмы собственного насилия. Чем дольше мы упорствуем в своем заблуждении, тем громче звенит глас Божий из разрушения. Вот почему никто не хочет заметить наконец те апокалиптические пассажи, которые в изобилии встречаются и в синоптических евангелиях, и в павловых посланиях. Эти тексты встают перед нами немым укором потому, что мы недооценили Книгу Откровения. Лишь однажды в нашей истории была сказана правда об идентичности всякого человека, и никто не захотел услышать ее; вместе этого мы все более отчаянно цепляемся за наши различия.
Двух мировых войн, изобретения атомной бомбы и прочих ужасов современности оказалось недостаточно для того, чтобы убедить человечество, и прежде всего христиан, в том, что апокалиптический текст может описывать ту самую катастрофу, которую мы наблюдаем своими глазами. Насилие бушует по всему миру, однако вот парадокс: приближаясь к Альфе, мы приближаемся и к Омеге; чем больше мы знаем о наших истоках, тем с каждым днем все лучше видим, что эти истоки приближаются к нам. Учредительное убийство наложило на нас свои оковы, Страсти их разомкнули, и насилие захлестнуло всю нашу планету.
Мы не можем надеть их на себя снова, потому что знаем теперь, что приносимые в жертву козлы отпущения на самом деле невинны. Раз и навсегда Страсти Христовы разоблачили жертвенные истоки всего человечества. Но в то самое время, как Страсти высвободили святость, они открыли дорогу и насилию. Священное в его нынешней форме поэтому не является возвращением некой его архаической формы. Это то священное, знание о котором разоблачило его как дьявольское, и ныне оно посредством своих эксцессов обнаруживает грядущее Второе Пришествие.
Война есть «отец и царь всех вещей», писал Гераклит. Этот закон человеческих отношений был заново сформулирован через несколько лет после падения Наполеона в кабинете Прусской военной академии. Эта новая формула выражала движение к крайностям, поскольку согласно ей политика неспособна сдерживать эскалацию взаимного насилия. Ее автор, Карл фон Клаузевиц (1780-1831) умер, оставив свою книгу незавершенной, однако это, возможно, величайший текст, когда-либо написанный о войне: трактат, который англичане, немцы, французы, итальянцы, русские и китайцы будут читать и перечитывать с конца девятнадцатого века и до наших дней.
«О войне» Клаузевица хочет казаться работой, посвященной стратегии. В ней обсуждается то, что в тогдашний период было наиболее актуальным примером движения к крайностям, оставшимся, как всегда, незамеченным для тех, кто так или иначе был к нему причастен. Клаузевиц говорит о своем предмете таким образом, как будто бы он не имел никакой связи с окружающей его действительностью, что в результате приводит к выводам, выходящим далеко за границы его дискурса. Он сформулировал и помог идентифицировать то, что можно было бы назвать пруссианизмом в его наиболее отталкивающей форме, и не думал о возможных последствиях того, что он определил.
Наше общество первое в истории, осведомленное о своей способности полностью уничтожить самое себя. Однако у нас нет таких убеждений, которые позволили бы выдерживать бремя такого знания. Вовсе не теологи указали нам пути современной рациональности; это сделал человек, умерший в 1831 году в возрасте пятидесяти одного года. Этого теоретика войны ненавидели во Франции, в Англии и в Советском Союзе, и никого этот энергичный писатель не оставил к себе равнодушным. У его идей не было будущего. Однако в них содержится некий подтекст, который следовало бы проговорить громко и вслух, ибо он может приоткрыть нам скрытую реальность.
Было бы лицемерием рассматривать «О войне» как чисто технический текст. Что будет, если мы дойдем до тех крайностей, на которые Клаузевиц намекает, только чтобы затем завуалировать их рассуждениями о стратегии? Этого он нам не говорит. Сегодня мы должны сами поставить этот вопрос. Клаузевиц обладал удивительным интуитивным видением того, как история ускорила внезапно свой бег, но поспешил его скрыть в попытках придать своей книге тон технического, ученого трактата. Поэтому мы должны завершить Клаузевица, становясь на брошенный им путь и следуя по нему до конца. Завершить интерпретацию «О войне» значит заявить, что ее смысл является религиозным и что только религиозная интерпретация имеет шанс дойти в нем до самой сути. Именно в книге Клаузевица перед нами проявляется со всей очевидностью актуальность апокалиптических текстов.
Мы не должны превращать автора «О войне» в козла отпущения, как это сделали в свое время Сталин и один из наиболее известных комментаторов Клаузевица, Лиддел Харт. Мы не должны довольствоваться также и той робостью, с какой его пытается реабилитировать Раймон Арон. Причина, по которой этот текст до сих пор еще не был в полной мере понят, заключается, может быть, в том, что его слишком часто обвиняли и защищали. Как если бы мы на самом деле не хотели понять то центральное прозрение, которое он жаждет скрыть.
Это постоянное отрицание представляется любопытным. Как и все великие писатели, Клаузевиц был одержим ресентиментом. Именно из желания быть рациональнее предшествовавших ему стратегов он случайно заглянул в абсолютно иррациональное измерение реальности. Затем он отступил и попытался закрыть на него глаза.
Клаузевиц понимал отношения между людьми как миметические, поступая так почти что вопреки своему философскому подходу, уходящему корнями в рационализм эпохи Просвещения. Он использовал все доступные ему средства для демонстрации того, что мир все больше и больше движется к крайностям, однако его воображение неизменно одергивало и ограничивало его прозрения. Клаузевица и его комментаторов тормозил их собственный рационализм. Этот пример, как и любой другой, прекрасно показывает, что для понимания краем глаза увиденной ими реальности необходима иная форма рациональности.
Durch diese Wechselwirkung wieder das Streben nach dem Äußersten, пишет он в своей первой главе: «Война это акт насилия, в своем применении не ведающий границ; когда один диктует свою волю другому, возникает некоего рода взаимное действие, которое по самой сути своей должно идти до самого конца». Сам того не осознавая, Клаузевиц открыл не только формулу апокалипсиса, но и то, что он связан с миметическим соперничеством. Но как может эта правда быть понятой в мире, который продолжает закрывать глаза на неисчислимые последствия миметического соперничества? Клаузевиц, в отличие от Гегеля и всей современной мудрости, был прав, однако то, в чем он был прав, означало для всего человечества нечто ужасное. Один только этот поджигатель войны знал что-то, чего не знали другие.
Встретить эту реальность лицом к лицу и не сойти при этом с ума нам позволяет Христос. Апокалипсис вовсе не провозглашает конец света: он дает надежду. Если мы внезапно увидим реальность, то не испытаем абсолютное отчаяние бездумной современности, а заново откроем для себя тот мир, в котором вещи имеют смысл. Надежда возможна только в том случае, если мы осмелимся задуматься о нависшей над нами опасности, но для этого необходимо дать отпор как нигилистам, для которых все один лишь язык, так и прагматичным реалистам, отвергающим саму идею того, что до истины можно дойти с помощью разума: это главы государств, банкиры и солдаты, которые претендуют на то, что спасают нас, погружая каждый день во все больший хаос.
Добровольно идя на распятие, Христос открыл то, что было «сокрыто от основания мира», само это основание, единодушное убийство, в первый раз выведенное на чистую воду на Кресте. Чтобы продолжать функционировать, архаические религии должны были прятать свое воспроизводимое в ритуальных жертвоприношениях учредительное убийство, защищая, таким образом, человеческие общества от их собственного насилия. Разоблачая учредительное убийство, христианство уничтожает необходимые для работы таких религий невежество и суеверие. Оно сделало возможным такой прорыв в знании, какой до него было невозможно было себе даже и представить.
Освобожденный от жертвенных оков человеческий разум изобрел науку, технологию и все то в культуре, что есть в ней хорошего и дурного. Наша цивилизация из всех известных является самой творческой и могучей, но также и самой хрупкой и уязвимой, потому как у ней более нет более тех оградительных перил, какие есть в архаических религиях. Без жертвоприношений в широком смысле этого слова она может уничтожить самое себя, если не будет себя беречь а этого, очевидным образом, не происходит.
- - - Добавлено - - -
Полностью статья Жирара здесь.
Syg.ma — Рене Жирар. О войне и апокалипсисе
Относительно всего этого моей гипотезой стал мимезис: если люди имитируют друг друга, то им пришлось найти некий способ для того, чтобы справляться с заразным сходством, способным привести попросту к полному исчезновению всего их сообщества. Механизм, позволивший им это сделать жертвоприношение, поскольку оно восстанавливает различия в ситуации, где каждый стал похож на всех остальных.
Это означает, что в качестве такового человечество возникло из жертвоприношения; все мы дети религии. То, что я (вслед за Фрейдом) называю «учредительным убийством», «принесением священной жертвы, виновной в раздоре и восстанавливающей порядок», постоянно воспроизводится в ритуалах, лежащих в основе наших социальных институтов. Начиная с того, как занялась заря человечества, миллионы невинных жертвы были убиты, дабы позволить своим собратьям жить вместе или хотя бы не переубивать друг друга.
Такова неумолимая логика священного, которую миф транслировал все менее и менее успешно по мере того, как росло человеческое самосознание. Решающим моментом в этой эволюции стало христианское откровение. Ритуалы медленно, но верно образовывали людей: после явления христианства те могли уже обходиться без них. Иными словами, христианство демистифицирует религию.
И все же демистификация, прекрасно проявившая себя в абсолютном плане, оказалась слаба в относительном, ибо мы были не готовы взвалить на себя ее последствия. Мы все еще недостаточно христианизированы.
Этот парадокс можно сформулировать иначе: христианство это единственная религия, предвидевшая свое собственное поражение. Это предвидение известно нам как апокалипсис. И в самом деле, именно в тексте Откровения слово Божье звучит с наибольшей силой, отвергая все заблуждения человечества, все менее и менее склонного распознавать механизмы собственного насилия. Чем дольше мы упорствуем в своем заблуждении, тем громче звенит глас Божий из разрушения. Вот почему никто не хочет заметить наконец те апокалиптические пассажи, которые в изобилии встречаются и в синоптических евангелиях, и в павловых посланиях. Эти тексты встают перед нами немым укором потому, что мы недооценили Книгу Откровения. Лишь однажды в нашей истории была сказана правда об идентичности всякого человека, и никто не захотел услышать ее; вместе этого мы все более отчаянно цепляемся за наши различия.
Двух мировых войн, изобретения атомной бомбы и прочих ужасов современности оказалось недостаточно для того, чтобы убедить человечество, и прежде всего христиан, в том, что апокалиптический текст может описывать ту самую катастрофу, которую мы наблюдаем своими глазами. Насилие бушует по всему миру, однако вот парадокс: приближаясь к Альфе, мы приближаемся и к Омеге; чем больше мы знаем о наших истоках, тем с каждым днем все лучше видим, что эти истоки приближаются к нам. Учредительное убийство наложило на нас свои оковы, Страсти их разомкнули, и насилие захлестнуло всю нашу планету.
Мы не можем надеть их на себя снова, потому что знаем теперь, что приносимые в жертву козлы отпущения на самом деле невинны. Раз и навсегда Страсти Христовы разоблачили жертвенные истоки всего человечества. Но в то самое время, как Страсти высвободили святость, они открыли дорогу и насилию. Священное в его нынешней форме поэтому не является возвращением некой его архаической формы. Это то священное, знание о котором разоблачило его как дьявольское, и ныне оно посредством своих эксцессов обнаруживает грядущее Второе Пришествие.
Война есть «отец и царь всех вещей», писал Гераклит. Этот закон человеческих отношений был заново сформулирован через несколько лет после падения Наполеона в кабинете Прусской военной академии. Эта новая формула выражала движение к крайностям, поскольку согласно ей политика неспособна сдерживать эскалацию взаимного насилия. Ее автор, Карл фон Клаузевиц (1780-1831) умер, оставив свою книгу незавершенной, однако это, возможно, величайший текст, когда-либо написанный о войне: трактат, который англичане, немцы, французы, итальянцы, русские и китайцы будут читать и перечитывать с конца девятнадцатого века и до наших дней.
«О войне» Клаузевица хочет казаться работой, посвященной стратегии. В ней обсуждается то, что в тогдашний период было наиболее актуальным примером движения к крайностям, оставшимся, как всегда, незамеченным для тех, кто так или иначе был к нему причастен. Клаузевиц говорит о своем предмете таким образом, как будто бы он не имел никакой связи с окружающей его действительностью, что в результате приводит к выводам, выходящим далеко за границы его дискурса. Он сформулировал и помог идентифицировать то, что можно было бы назвать пруссианизмом в его наиболее отталкивающей форме, и не думал о возможных последствиях того, что он определил.
Наше общество первое в истории, осведомленное о своей способности полностью уничтожить самое себя. Однако у нас нет таких убеждений, которые позволили бы выдерживать бремя такого знания. Вовсе не теологи указали нам пути современной рациональности; это сделал человек, умерший в 1831 году в возрасте пятидесяти одного года. Этого теоретика войны ненавидели во Франции, в Англии и в Советском Союзе, и никого этот энергичный писатель не оставил к себе равнодушным. У его идей не было будущего. Однако в них содержится некий подтекст, который следовало бы проговорить громко и вслух, ибо он может приоткрыть нам скрытую реальность.
Было бы лицемерием рассматривать «О войне» как чисто технический текст. Что будет, если мы дойдем до тех крайностей, на которые Клаузевиц намекает, только чтобы затем завуалировать их рассуждениями о стратегии? Этого он нам не говорит. Сегодня мы должны сами поставить этот вопрос. Клаузевиц обладал удивительным интуитивным видением того, как история ускорила внезапно свой бег, но поспешил его скрыть в попытках придать своей книге тон технического, ученого трактата. Поэтому мы должны завершить Клаузевица, становясь на брошенный им путь и следуя по нему до конца. Завершить интерпретацию «О войне» значит заявить, что ее смысл является религиозным и что только религиозная интерпретация имеет шанс дойти в нем до самой сути. Именно в книге Клаузевица перед нами проявляется со всей очевидностью актуальность апокалиптических текстов.
Мы не должны превращать автора «О войне» в козла отпущения, как это сделали в свое время Сталин и один из наиболее известных комментаторов Клаузевица, Лиддел Харт. Мы не должны довольствоваться также и той робостью, с какой его пытается реабилитировать Раймон Арон. Причина, по которой этот текст до сих пор еще не был в полной мере понят, заключается, может быть, в том, что его слишком часто обвиняли и защищали. Как если бы мы на самом деле не хотели понять то центральное прозрение, которое он жаждет скрыть.
Это постоянное отрицание представляется любопытным. Как и все великие писатели, Клаузевиц был одержим ресентиментом. Именно из желания быть рациональнее предшествовавших ему стратегов он случайно заглянул в абсолютно иррациональное измерение реальности. Затем он отступил и попытался закрыть на него глаза.
Клаузевиц понимал отношения между людьми как миметические, поступая так почти что вопреки своему философскому подходу, уходящему корнями в рационализм эпохи Просвещения. Он использовал все доступные ему средства для демонстрации того, что мир все больше и больше движется к крайностям, однако его воображение неизменно одергивало и ограничивало его прозрения. Клаузевица и его комментаторов тормозил их собственный рационализм. Этот пример, как и любой другой, прекрасно показывает, что для понимания краем глаза увиденной ими реальности необходима иная форма рациональности.
Durch diese Wechselwirkung wieder das Streben nach dem Äußersten, пишет он в своей первой главе: «Война это акт насилия, в своем применении не ведающий границ; когда один диктует свою волю другому, возникает некоего рода взаимное действие, которое по самой сути своей должно идти до самого конца». Сам того не осознавая, Клаузевиц открыл не только формулу апокалипсиса, но и то, что он связан с миметическим соперничеством. Но как может эта правда быть понятой в мире, который продолжает закрывать глаза на неисчислимые последствия миметического соперничества? Клаузевиц, в отличие от Гегеля и всей современной мудрости, был прав, однако то, в чем он был прав, означало для всего человечества нечто ужасное. Один только этот поджигатель войны знал что-то, чего не знали другие.
Встретить эту реальность лицом к лицу и не сойти при этом с ума нам позволяет Христос. Апокалипсис вовсе не провозглашает конец света: он дает надежду. Если мы внезапно увидим реальность, то не испытаем абсолютное отчаяние бездумной современности, а заново откроем для себя тот мир, в котором вещи имеют смысл. Надежда возможна только в том случае, если мы осмелимся задуматься о нависшей над нами опасности, но для этого необходимо дать отпор как нигилистам, для которых все один лишь язык, так и прагматичным реалистам, отвергающим саму идею того, что до истины можно дойти с помощью разума: это главы государств, банкиры и солдаты, которые претендуют на то, что спасают нас, погружая каждый день во все больший хаос.
Добровольно идя на распятие, Христос открыл то, что было «сокрыто от основания мира», само это основание, единодушное убийство, в первый раз выведенное на чистую воду на Кресте. Чтобы продолжать функционировать, архаические религии должны были прятать свое воспроизводимое в ритуальных жертвоприношениях учредительное убийство, защищая, таким образом, человеческие общества от их собственного насилия. Разоблачая учредительное убийство, христианство уничтожает необходимые для работы таких религий невежество и суеверие. Оно сделало возможным такой прорыв в знании, какой до него было невозможно было себе даже и представить.
Освобожденный от жертвенных оков человеческий разум изобрел науку, технологию и все то в культуре, что есть в ней хорошего и дурного. Наша цивилизация из всех известных является самой творческой и могучей, но также и самой хрупкой и уязвимой, потому как у ней более нет более тех оградительных перил, какие есть в архаических религиях. Без жертвоприношений в широком смысле этого слова она может уничтожить самое себя, если не будет себя беречь а этого, очевидным образом, не происходит.
- - - Добавлено - - -
Полностью статья Жирара здесь.
Syg.ma — Рене Жирар. О войне и апокалипсисе