Твитнуть
В.П. Рябушинский. CТАРООБРЯД-ЧЕСТВО И РУССКОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО. М.: Мосты культуры Гешарим, 2010. - 452 с., ISBN 978-5-93273-301-2 
Владимир Павлович Рябушинский родился в Москве, в семье богатейших купцов-старообрядцев. В отличие от своего брата Павла, ставшего одним из лидеров Прогрессивной партии, Владимир мало интересовался политикой. Получив образование в Гейдельбергском университете, он занялся семейным бизнесом. Дальнейшая его судьба сложилась так же, как и у многих русских людей: выслуженный офицерский чин на германской войне, служба в Добровольческой армии на бронепоезде; эвакуация из Крыма вместе с остатками армии Врангеля и, наконец, жизнь в эмиграции в Париже, где Рябушинский всецело посвятил себя изучению истории русской религиозности.
Издательство "Гешарим Мосты культуры", осуществившее наиболее полное современное переиздание научных и литературных трудов Рябушинского, создал и бессменно возглавляет правоверный иудей Михаил Львович Гринберг. Однако вопрос "Что ему Гекуба?" в данном случае решительно неуместен. И дело не только в том, что еще в советские времена Гринберг написал несколько научных работ по истории русского староверия. Хотя старообрядчество возникло в великорусских землях, где отродясь не было ни одного еврея, древлеправославная религиозность - по крайней мере, как ее видел Рябушинский, - оказалась неожиданно близка еврейской ортодоксии.
Прежде всего это касалось отношения к внешним формам. "Никонианская" Церковь, отказавшись от русского обряда в пользу греческого, не придавала большого значения ритуалу. Доходило до того, что в споре с "раскольниками" Патриарх Иоаким в сердцах заявил: "Креститься - двумя ли персты, тремя, или всей дланью - все едино". Напротив, старообрядцы, подобно иудеям, видели в деталях закона глубочайший религиозный смысл:
"Обряд не безразличен и не враждебен духу - между ними существует большая внутренняя связь и зависимость. Вся история еврейского народа свидетельствует об этом: власть духа закрепилась у евреев через обряд, и лишь когда он вошел в плоть и кровь, последний перестал шататься между многобожием и верой в Единого Бога".
Кроме того, старообрядцы, по Рябушинскому, оказались едва ли не единственными носителями русской православной традиции, кто придавал первостепенное значение чтению и изучению религиозной литературы. Правда, до талмудического принципа "изучение Торы равноценно всем заповедям" русские староверы все-таки не дошли. Тем не менее, их отношение к (религиозной) книге оказалось весьма близким к иудейскому. Как пишет Рябушинский, "книга выделяется в особую категорию книга, очевидно, настолько нужна и близка душе древлеправославного человека, что, даже говоря о важнейшем, о ней не забывает. Вот эта уважительность к читательной книге, конечно, священной, резко отмежевывает старообрядцев от других русских религиозных групп".
Впрочем, неожиданные параллели с иудейской религиозностью не единственное и не главное достоинство книги. История старообрядческой словесности насчитывает практически столько же лет, сколько и история раскола. Однако мало кто из древлеправославных авторов имел достаточное светское образование, чтобы излагать свои взгляды языком, привычным и понятным послепетровской российской интеллигенции. Выпускник Гейдельберга Владимир Рябушинский стал едва ли не первым интеллектуалом-старообрядцем, сохранившим верность отеческой вере, несмотря на полученное европейское образование. Поэтому он смог говорить с читателями не как "начетчик", но как "просвещенный европеец" , хорошо знающий не только отцов Церкви, но и европейскую философию, и русскую литературу.
В давшем название сборнику очерке "Старообрядчестве и русское религиозное чувство" читатель найдёт немало интересных фактов, касающихся собственно истории старообрядчества: религиозной полемики конца XVII столетия, взаимоотношений поповцев и беспоповцев, восстановления старообрядческой (белокриницкой) иерархии, и т.д. Однако гораздо интереснее оригинальная теория Рябушинского о глубинных причинах раскола. По его мнению, кризис XVII столетия стал кульминацией старинного противостояния двух течений внутри русского православия иосифлянства и нестяжательства. Как считал Рябушинский, духовные наследники последних поддержали реформы Никона, тогда как "фанатики"-иосифляне остались верными древнему благочестию:
"История религиозного чувства старообрядчества это история религиозного чувства иосифлян после XVII века. История религиозного чувства оставшихся в ограде господствующей церкви это история последователей заволжских старцев".
Впрочем, "Старообрядчество и русское религиозное чувство" книга не только о старообрядчестве. Параллельно Рябушинский размышляет об истории петровской и послепетровской русской культуры и религиозности, от Феофана Прокоповича до Соловьева и Мережковского, пытаясь понять, как и почему "православная" Россия с такой легкостью стала добычей безбожников-большевиков.
Помимо очерка "Старообрядчество и русское религиозное чувство", в сборник вошел также небольшой очерк о московском купечестве. Об этом классе писали много и многие, от корифеев русской журналистики Гиляровского и Дорошевича до классика соцреализма Максима Горького. Однако, в отличие от этих литераторов, Рябушинский, выросший в семье богатых предпринимателей-старообрядцев, знал жизнь московского купечества изнутри: руководил семейными предприятиями, участвовал в деловых переговорах, лично наблюдал, как принимаются решения, касающиеся миллионных сумм. Кроме того, в книгу вошло несколько статей о русской иконописи, составлявшей главный научный интерес Рябушинского, ставшего в 1925 году одним из учредителей парижского общества "Икона", которое он возглавлял вплоть до своей кончины. Одна из этих статей (написанная изначально на французском) посвящена почти забытому эпизоду, имевшему, однако, огромное значение для русской религиозной живописи конфликту митрополита Макария и думного дьяка Ивана Висковатова по поводу написания икон.
Читая Рябушинского, следует помнить, что его взгляд, к чему бы он ни обращался, неизменно субъективен и пристрастен. Однако не уверен, следует ли считать это недостатком книги в конце концов, когда речь идет о том, что дорого и близко автору, мало кто способен писать иначе.
Евгений Левин,
для "Портала-Credo.Ru"
Владимир Павлович Рябушинский родился в Москве, в семье богатейших купцов-старообрядцев. В отличие от своего брата Павла, ставшего одним из лидеров Прогрессивной партии, Владимир мало интересовался политикой. Получив образование в Гейдельбергском университете, он занялся семейным бизнесом. Дальнейшая его судьба сложилась так же, как и у многих русских людей: выслуженный офицерский чин на германской войне, служба в Добровольческой армии на бронепоезде; эвакуация из Крыма вместе с остатками армии Врангеля и, наконец, жизнь в эмиграции в Париже, где Рябушинский всецело посвятил себя изучению истории русской религиозности.Издательство "Гешарим Мосты культуры", осуществившее наиболее полное современное переиздание научных и литературных трудов Рябушинского, создал и бессменно возглавляет правоверный иудей Михаил Львович Гринберг. Однако вопрос "Что ему Гекуба?" в данном случае решительно неуместен. И дело не только в том, что еще в советские времена Гринберг написал несколько научных работ по истории русского староверия. Хотя старообрядчество возникло в великорусских землях, где отродясь не было ни одного еврея, древлеправославная религиозность - по крайней мере, как ее видел Рябушинский, - оказалась неожиданно близка еврейской ортодоксии.
Прежде всего это касалось отношения к внешним формам. "Никонианская" Церковь, отказавшись от русского обряда в пользу греческого, не придавала большого значения ритуалу. Доходило до того, что в споре с "раскольниками" Патриарх Иоаким в сердцах заявил: "Креститься - двумя ли персты, тремя, или всей дланью - все едино". Напротив, старообрядцы, подобно иудеям, видели в деталях закона глубочайший религиозный смысл:
"Обряд не безразличен и не враждебен духу - между ними существует большая внутренняя связь и зависимость. Вся история еврейского народа свидетельствует об этом: власть духа закрепилась у евреев через обряд, и лишь когда он вошел в плоть и кровь, последний перестал шататься между многобожием и верой в Единого Бога".
Кроме того, старообрядцы, по Рябушинскому, оказались едва ли не единственными носителями русской православной традиции, кто придавал первостепенное значение чтению и изучению религиозной литературы. Правда, до талмудического принципа "изучение Торы равноценно всем заповедям" русские староверы все-таки не дошли. Тем не менее, их отношение к (религиозной) книге оказалось весьма близким к иудейскому. Как пишет Рябушинский, "книга выделяется в особую категорию книга, очевидно, настолько нужна и близка душе древлеправославного человека, что, даже говоря о важнейшем, о ней не забывает. Вот эта уважительность к читательной книге, конечно, священной, резко отмежевывает старообрядцев от других русских религиозных групп".
Впрочем, неожиданные параллели с иудейской религиозностью не единственное и не главное достоинство книги. История старообрядческой словесности насчитывает практически столько же лет, сколько и история раскола. Однако мало кто из древлеправославных авторов имел достаточное светское образование, чтобы излагать свои взгляды языком, привычным и понятным послепетровской российской интеллигенции. Выпускник Гейдельберга Владимир Рябушинский стал едва ли не первым интеллектуалом-старообрядцем, сохранившим верность отеческой вере, несмотря на полученное европейское образование. Поэтому он смог говорить с читателями не как "начетчик", но как "просвещенный европеец" , хорошо знающий не только отцов Церкви, но и европейскую философию, и русскую литературу.
В давшем название сборнику очерке "Старообрядчестве и русское религиозное чувство" читатель найдёт немало интересных фактов, касающихся собственно истории старообрядчества: религиозной полемики конца XVII столетия, взаимоотношений поповцев и беспоповцев, восстановления старообрядческой (белокриницкой) иерархии, и т.д. Однако гораздо интереснее оригинальная теория Рябушинского о глубинных причинах раскола. По его мнению, кризис XVII столетия стал кульминацией старинного противостояния двух течений внутри русского православия иосифлянства и нестяжательства. Как считал Рябушинский, духовные наследники последних поддержали реформы Никона, тогда как "фанатики"-иосифляне остались верными древнему благочестию:
"История религиозного чувства старообрядчества это история религиозного чувства иосифлян после XVII века. История религиозного чувства оставшихся в ограде господствующей церкви это история последователей заволжских старцев".
Впрочем, "Старообрядчество и русское религиозное чувство" книга не только о старообрядчестве. Параллельно Рябушинский размышляет об истории петровской и послепетровской русской культуры и религиозности, от Феофана Прокоповича до Соловьева и Мережковского, пытаясь понять, как и почему "православная" Россия с такой легкостью стала добычей безбожников-большевиков.
Помимо очерка "Старообрядчество и русское религиозное чувство", в сборник вошел также небольшой очерк о московском купечестве. Об этом классе писали много и многие, от корифеев русской журналистики Гиляровского и Дорошевича до классика соцреализма Максима Горького. Однако, в отличие от этих литераторов, Рябушинский, выросший в семье богатых предпринимателей-старообрядцев, знал жизнь московского купечества изнутри: руководил семейными предприятиями, участвовал в деловых переговорах, лично наблюдал, как принимаются решения, касающиеся миллионных сумм. Кроме того, в книгу вошло несколько статей о русской иконописи, составлявшей главный научный интерес Рябушинского, ставшего в 1925 году одним из учредителей парижского общества "Икона", которое он возглавлял вплоть до своей кончины. Одна из этих статей (написанная изначально на французском) посвящена почти забытому эпизоду, имевшему, однако, огромное значение для русской религиозной живописи конфликту митрополита Макария и думного дьяка Ивана Висковатова по поводу написания икон.
Читая Рябушинского, следует помнить, что его взгляд, к чему бы он ни обращался, неизменно субъективен и пристрастен. Однако не уверен, следует ли считать это недостатком книги в конце концов, когда речь идет о том, что дорого и близко автору, мало кто способен писать иначе.
Евгений Левин,
для "Портала-Credo.Ru"