В Российской империи монастырские тюрьмы находились вне действия законов

[аким]

...
Можно встретить утверждение, что монастырские тюрьмы, как и другие неблаговидные страницы церковной истории, на совести государства, навязывавшего Церкви чуждые ей функции. Однако факты свидетельствуют о том, что интересы светской и духовной власти в этой сфере чаще всего совпадали, и тюремщики в рясах прекрасно вжились в свою роль. Когда в начале XX века под влиянием либерализации общества встал вопрос о ликвидации монастырской тюрьмы, Владимирский архиепископ Сергий (Спасский) направил в Синод письмо с протестом, указывая, что в таком случае "епископам будет трудно управлять епархиями", и потому он "всеусерднейше просит от себя и за других епископов не закрывать арестантское отделение Суздальского монастыря". Такую точку зрения разделял и тогдашний архимандрит Спасо-Евфимиева монастыря Серафим (Чичагов), бывший полковник, который ревностно выполнял обязанности начальника тюрьмы, провел в ней ревизию, отремонтировал здание и даже выступал с инициативой учредить для монастырских заключенных особую форму одежды. Современной Русской Православной Церковью этот человек причислен к лику святых.

[аким]

Часть - 1.

Обители скорби. В Российской империи монастырские тюрьмы находились вне действия законов
Источник: НГ-Религии
О русских монастырях написано немало как о центрах духовности и книжности, образцовых хозяйствах, локомотивах колонизации земель, памятниках фортификационной архитектуры. Но это только лицевая сторона медали. Были у монастырей и другие, теневые функции. Одна из них обеспечение общественной изоляции "неудобных" людей. Поскольку постриг символизировал социальную смерть, пострижение в монашество издавна применялось обладателями власти как способ избавиться от нелюбимой жены или политического конкурента. В дополнение к этому уже в средневековой России монастыри стали использоваться в качестве специализированных тюрем для лиц, неблагонадежных с точки зрения господствующей Церкви, а значит, способных представлять опасность для идеологических основ всей социально-политической системы.
"Каятись о своем безумии"
Исторически монастырские тюрьмы появились благодаря средневековому принципу разделения судебной власти на светскую и духовную. Причем юрисдикции церковного суда подлежали не только клирики, но и миряне, обвиняемые в преступлениях против закона Божьего и святой Церкви. Поэтому наряду с провинившимися попами и монахами держали ответ перед церковными владыками блудники и прелюбодеи, святотатцы и кощунники, колдуны и еретики, получавшие приговоры по всей строгости канонического права. Весомость этих приговоров гарантировалась соответствующей инфраструктурой: "крепкими" монастырями и архиерейскими подворьями.
Одному из первых выпало вкусить прелестей русского монастырского заточения иностранцу Максиму Греку. Афонский монах, получивший образование в ренессансной Италии, прибыл в далекую северную страну для редактирования Псалтыри. Когда дело было сделано, ученый муж запросился восвояси, но ему было сказано: "А не бывати тебе от нас... человек еси разумной, и ты здесь уведал наша добрая и лихая, и тебе там пришед все сказывати". Дорога домой оказалась отрезанной для Максима после церковного Собора 1525 года, на котором грек был объявлен еретиком, чернокнижником и турецким шпионом и приговорен к заточению в Иосифо-Волоцкий монастырь. Туда же его обвинитель Московский митрополит Даниил послал подробные указания: "И заключену ему быти в некоей келье молчательне и да не беседует ни с кем же... но точию в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве".
В Средние века обвинение в ереси было одним из самых надежных способов нейтрализации идейных и политических противников, поскольку еретик лишался всех прав и ставился вне общества. Максим Грек, несправедливо осужденный, лишенный любимых книг, бумаги и чернил и даже права причастия, не вынося бездействия, писал углем прямо на стенах монастырской темницы. После Собора 1531 года Максима перевели из-под Волоколамска в тверской Отрочь монастырь, а в застенки цитадели иосифлян был брошен его товарищ князь-инок Вассиан Патрикеев, которого, по словам еще одного диссидента XVI века Андрея Курбского, там вскоре и "уморили презлые иосифляне".
Иосифляне влиятельный "орден" последователей Иосифа Волоцкого инициировали эту серию репрессий, стремясь разгромить движение своих оппонентов нестяжателей, выступавших против монастырского землевладения. Финальная атака состоялась два десятилетия спустя, когда пользовавшийся благоволением молодого Ивана Грозного сторонник нестяжательства Троицкий игумен Артемий также был обвинен в ереси и заточен в Соловецкий монастырь. По иронии судьбы, туда же вскоре отправился и принимавший участие в суде над ним бывший член "Избранной Рады" протопоп Сильвестр. Правда, харизматичный Артемий смог завоевать доверие своих тюремщиков, которые позволили ему бежать из монастыря, переправиться за границу и стать одним из первых идейных эмигрантов в истории России.
На службе царевой
Более масштабная интеграция русских монастырей в пенитенциарную систему государства началась в эпоху церковного раскола XVII века. Вождь староверов протопоп Аввакум Петров сидел на цепи сначала в московском Андрониковом монастыре, а позднее в подклети колокольни Пафнутьева Боровского монастыря, по соседству со своими духовными дочерями: боярыней Феодосией Морозовой и княгиней Евдокией Урусовой. Такую горькую участь повторили сотни приверженцев староверия.
В борьбе с расколом роль монастырей уже не исчерпывалась их использованием в качестве тюрем: при царе Алексее Михайловиче на главные региональные монастыри как Спасский в Ярославле или Ипатьевский в Костроме была возложена обязанность духовного надзора за местным населением. В стремлении угодить начальству монахи порой шли на риск, собирая информацию о распространении раскола и "шатании умов", а присылаемые по их сигналам стрелецкие карательные команды всюду сопровождались настоятелями монастырей или кем-то из "соборных старцев".
Таким образом, система церковно-государственного взаимодействия в целях искоренения инакомыслия и "крамолы" сложилась в России еще до Петра I. Но именно при царе-реформаторе эта система приобретает завершение, а ее маховик раскручивается с беспрецедентным размахом. Значительно разрослись как количество "сидельцев", так и список мужских и женских монастырей-тюрем, которых насчитывался не один десяток: в центре и на севере России, на Урале и в Сибири...
Помимо расколоучителей постоянный контингент монастырских тюрем составляли проштрафившиеся священнослужители, активисты различных сект (скопцов, хлыстов, молокан), а также лица, осужденные за нарушение православной морали и "оскорбление святыни", за "еретичество" и "безбожие". В допетровское время правом заточать в монастыри помимо царя обладали церковные владыки: Патриарх и епархиальные архиереи. В синодальный период от последних эта привилегия перешла к Святейшему Синоду, а начиная с 1835 года решения принимались исключительно на высочайшем уровне. Но от этого данная практика не приобрела легитимности, ибо в законах Российской империи не только не регламентировался порядок заключения в монастырские тюрьмы, но даже не было упоминания об их существовании.
Если в Древней Руси заточению в монастырь обычно предшествовал какой-то гласный процесс, то в XVIII-XIX веках приговоры выносились келейно и, как правило, были бессрочными. Так, в большинстве личных дел узников соловецкого острога стояли пометки: "заключен навсегда", "срок заключения не назначен" или "впредь до исправления". Подразумевалось, что заточением в монастырь решаются сразу три задачи: наказания, общественной изоляции и "исправления" провинившихся, и о ходе этого процесса монастырское начальство обязано было ежегодно рапортовать в столицу.
Духовное "исправление"
Раскаянию и "исправлению" "духовных преступников" призвана была способствовать уже сама обстановка заточения. По крайней мере до конца XVIII века узник мог угодить в так называемую земляную тюрьму яму с обложенными кирпичом краями и сверху закатанную бревнами. Человека, порой скованного по рукам и ногам, бросали в этот сырой холодный погреб с крысами, которые нередко объедали нос и уши страдальцу, лишенному права иметь даже палку для защиты. Не отличалось христианским гуманизмом и содержание людей в "арестантских чуланах" и "каменных мешках" для одиночного заключения, иногда настолько тесных, что там нельзя было даже лежать, и узнику годами приходилось мучиться в скрюченном состоянии.
Неудивительно, что многие узники, потрясенные ужасом подобного погребения заживо, умирали буквально в первый же год. Так, Владимир Бантыш-Каменский, заключенный в тюрьму суздальского Спасо-Евфимиева монастыря 29 декабря 1828 года по обвинению в безнравственном поведении, не продержался и месяца, умер 22 января, а декабрист князь Федор Шаховской, доставленный в монастырь 3 февраля 1829-го, скончался 24 мая того же года. Вообще, из монастырской тюрьмы нечасто выходили живыми, и те, кто смог пережить первоначальный шок, оставались там по полвека и дольше. Старообрядец Семен Шубин просидел на Соловках 63 года, а осужденный за скопчество Антон Дмитриев умер после 65 лет заточения. Таким образом, строгость наказаний за "духовные преступления" во многом превосходила наказания уголовников.
Физические страдания дополнялись моральными. В ряде случаев заключенные лишались даже права называться собственным именем, вместо которого употреблялся арестантский номер либо кличка по составу "преступления" (например, "скопец"). У многих монастырских узников развивались душевные болезни. С одной стороны, этому способствовал психологический гнет одиночного заключения без права читать и писать, а с другой намеренное стремление духовной администрации дискредитировать всех "еретиков", "безбожников" и "вольнодумцев", выставляя их в качестве сумасшедших.
Соловецкий острог
Одной из старейших и крупнейших церковных тюрем царской России был Соловецкий монастырь. Эту бесславную главу в истории знаменитой обители первым изучил Михаил Колчин, работавший на Соловках в конце XIX века фельдшером и получивший доступ к закрытому монастырскому архиву. Результаты своих изысканий он изложил в книге "Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI-XIX веках", которая увидела свет в полном виде лишь после революции 1905 года, когда автора уже не было в живых. Эта книга красноречивое свидетельство того, что русский "Архипелаг ГУЛАГ" имеет глубокую предысторию, связанную с именами множества дореволюционных мучеников идеи и узников совести.
Соловецкая тюрьма появилась почти одновременно с монастырем: уже в середине XVI века, при игумене Филиппе Колычеве, сформировавшем исторический облик обители, туда активно ссылались "духовные преступники". Удаленность этого монастыря, расположенного на острове в Белом море, делала его в высшей степени подходящим местом для решения подобной задачи. Первоначально узников держали прямо в подклети соборного храма, но тюремное хозяйство Соловков постоянно разрасталось, превращаясь в сложную и разветвленную инфраструктуру.
"Арестантские чуланы", "каменные мешки" и тюремные казематы были разбросаны по всей территории монастыря. Они именовались либо по местоположению, либо по фамилиям прежних знаменитых узников. Темницы располагались у Никольских и Святых ворот, в подклети Успенского и Преображенского соборов, в Корожной, Салтыковской и Головленковой башнях; позднее в северо-западной части крепости был выстроен отдельный корпус, сначала в два, а после надстройки в три этажа, использовавшийся целиком для содержания заключенных. Кроме того, существовала казарма для солдат тюремного караула, численность которого достигала 50 человек. Караульная команда ежегодно менялась во избежание привыкания тюремщиков к своим подопечным и подпадания под их влияние. Сильные духом узники могли повлиять даже на монахов, приставленных к ним для присмотра и "увещания". Архимандрит Александр (Павлович) жаловался в 1855 году: "Помощника же из братии для увещания арестантов я не имею: малоученые неспособны, а ученые сами заражаются".
"И железа съедаются"
Как правило, вместе с новым заключенным присылалась инструкция по режиму его содержания. Режим мог варьироваться в зависимости от социального статуса узника, степени его "преступления", а также отношения со стороны настоятеля монастыря, одновременно являвшегося комендантом тюрьмы и пользовавшегося на архипелаге неограниченной властью. Невольники могли сидеть на цепи, носить кандалы, быть свободными от оков и даже в отдельных случаях держать прислугу. Но все они мечтали любой ценой покинуть Соловки. Однако что-либо предпринять было очень трудно, ибо в монастыре процветало доносительство, а все посетители острова давали расписку не вступать в контакты с арестантами.
Узник XVIII века Максим Пархомов, пользуясь случаем, писал: "Лучше бы быть мне на каторге, нежели в здешнем крайсветном на море Соловецком острове. Не токмо здешним морским жестоким, ядовитым воздухом человеческое здоровье, но и железа съедаются". В целях "исправления" колодников их предписывалось "смирять по монастырскому обычаю нещадно", что подразумевало как использование на тяжелых работах, так и телесные наказания. Практиковались и пытки: архиепископ Холмогорский Афанасий (Любимов) в особой грамоте запрещал пытать лишь непосредственно на территории святой обители. При Петре I "для познания истины" была даже учреждена должность инквизитора, которую выполнял иеромонах, занимавший благодаря этому чину высокое положение в монастырской иерархии.
Вот имена и "вины" некоторых узников Соловецкого острога XVIII-XIX веков. В 1727 году заточен Лукиан Серебрянников "за неизвет" о слышанных им "поносных словах" про императрицу Екатерину I; в 1746-м по распоряжению Синода прислан новокрещеный из персиян Александр Михайлов, "чтобы он от благочестия каким-либо случаем не мог в неверие обратиться"; в 1748-м выкрест из иудеев Павел Федоров "дабы он от православной веры не отвратился". В 1828-м студенты Московского университета Николай Попов и Михаил Критский, проходившие по процессу декабристов; в 1830-м крепостной философ-самоучка Федор Подшивалов; в 1850-м украинский националист Георгий Андрузский; в 1861-м священник Федор Померанцев за неправильное толкование крестьянам царского манифеста 1861 года; священник Иван Яхонтов за служение панихиды по крестьянам, расстрелянным в селе Бездна при подавлении волнений по поводу того же манифеста.
Суздальская крепость
Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь пользовался славой одного из самых жутких мест заточения "духовных преступников". Сюда ссылались преимущественно высокопоставленные и "особо опасные" персоны для содержания в строжайшем одиночном заключении: представители аристократии, старообрядческие епископы, монах Авель "русский Нострадамус", предсказавший смерть Екатерины II и Павла I, нашествие французов и сожжение Москвы.
А вот какие узники сидели в суздальской тюрьме уже в начале XX века: Ермолай Федосеев за то, что "жил в пещере и своей лицемерной праведностью привлекал к себе массы простого народа"; Иван Чуриков "выдавал себя за целителя и чудотворца и тем эксплуатировал религиозное чувство простецов"; священник Герасим Цветков за то, что отвергал авторитет Святейшего Синода и говорил о необходимости созыва вселенского Собора...

[adashev]

...
Такую точку зрения разделял и тогдашний архимандрит Спасо-Евфимиева монастыря Серафим (Чичагов), бывший полковник, который ревностно выполнял обязанности начальника тюрьмы, провел в ней ревизию, отремонтировал здание и даже выступал с инициативой учредить для монастырских заключенных особую форму одежды. Современной Русской Православной Церковью этот человек причислен к лику святых.

Вот краткая биография "тюремщика".
26 февраля 1893 года в Московском Синодальном храме Двунадесяти апостолов (в Кремле) был рукоположён в сандиакона; 28 февраля того же года в сан священника этого храма. На свои деньги реставрировал храм и основал при нём Общество Белого креста, имевшее целью помощь офицерским детям.
В 1899 году был назначен настоятелем суздальского Спасо-Евфимиева монастыря с возведением в сан архимандрита. Занимался реставрацией этого монастыря, написал житие преподобного Евфимия. При нём было отремонтировано арестантское отделение (предназначавшееся для лиц духовного звания), для узников устроена библиотека, а некоторые из них освобождены по его ходатайству.
С 6 февраля 1906 года епископ Орловский и Севский. При нём в епархии были учреждены церковно-приходские советы. Распространял среди духовенства духовную литературу, проводил частые собеседования, был известен своей благотворительностью.
В период Первой мировой войны участвовал в мероприятиях по организации помощи беженцам и по оснащению необходимыми средствами госпиталей и санитарных поездов, призывал епархиальный клир вступать в ряды военного духовенства, а приходских причетников идти на военную службу. Собирал пожертвования для раненых воинов.
7 декабря 1937 года тройка УНКВД по Московской области приняла постановление о его расстреле по обвинению в «контрреволюционной монархической агитации». Расстрелян 11 декабря на полигоне НКВД в подмосковском посёлке Бутово.^[5]
В 1997 году Архиерейским собором Русской православной церкви причислен к лику святых как новомученик.